орду туристов на день. Даже немногие постояльцы единственного отельчика не могли сохранить анонимности. Этот парнишка со своей юношеской привлекательностью и аномальным голосом вызвал бы сенсацию среди наших скучающих граждан (в равной мере среди женщин и мужчин), и всего через несколько часов после его приезда я уж точно про него услышал бы. Оставалось только предположить, что он турист на день (хотя и не типичный) и что утренний паром уже прибыл.

— Только что приехал? — спросил я.

— Не-а. Приплыл вчера ночью.

Я уставился на него в упор. До калифорнийского побережья было полторы мили бурного океана.

Он, наверное, прочел у меня в лице недоверие. Отступив на пару шагов от стойки (я заметил его голые ноги, все в мозолях), он достал из-за спины длинный узкий предмет. Я узнал музцентр в водонепроницаемом футляре (два десятилетия назад компоненты такого центра заняли бы целую комнату).

— Это все, что у меня есть, — сказал он. — Не настолько тяжелый, чтобы меня остановить.

Я решил поверить этим немигающим голубым глазам.

— Где ты провел ночь?

— На пляже.

Вот тебе и наша хваленая частная служба охраны! Домовладельцев острова хватит десяток различных ударов и приступов, если они когда-нибудь узнают, с какой легкостью этот мальчишка вторгся в их драгоценный анклав. Возможно, удастся как-нибудь подколоть этим Дитериджа.

— Ну, поесть чего-нибудь хочешь? — спросил я, не зная, что сказать.

Он улыбнулся. На сто ватт.

— Да, но это не так важно. На самом деле мне нужна работа. — Он кивнул в сторону сцены.

Я задумался. На прошлой неделе никто живьем у меня не выступал, я обходился композициями из автосинтезаторов и концертами со спутника. Естественно, завсегдатаи начинали понемногу скучать, предпочитая романтику живой музыки в качестве фона для своих тайных свиданий и ссор.

— Где ты играл раньше?

— Только в Мехико. Где вырос.

Я тут же занервничал: я не мог себе позволить нанять нелегала и потерять лицензию, если его поймают.

Мальчишка (и где он так наловчился отгадывать мысли?) сунул руку в карман драных шортов и протянул мне шероховатую от песка карточку с удостоверением личности. На голограмме был он сам. Я ее согнул, чтобы посмотреть статус: карточка стала ярко-зеленой, удостоверяя, что он гражданин. Звали его Чарли Мень.

— Мой отец был американцем, — с бесхитростной улыбкой пояснил он. — Мама из Мехико-Сити. Нам пришлось долго жить на юге, пока папа не умер. Потом я поехал на север.

Я вернул ему карточку. Не знаю, в какой момент нашего короткого разговора я решил дать ему шанс. Нет, разумеется, у меня были и скрытые мотивы: перед моим мысленным взором уже стояли богатые и одинокие вдовы, которых он сюда привлечет.

— Работа твоя, — сказал я, и мы снова обменялись рукопожатием. — Как тебя называть для публики?

Сверкнули белые-белые зубы.

— Малыш Шарлемань.

Я улыбнулся — впервые за долгое время.

— Мило. — Воспоминания всколыхнулись, забурлили, и одно всплыло на поверхность. — Слушай, а ведь, кажется, когда-то была одна песня…

— Стили Дэн, — сказал он. — Семидесятые. Мой отец все время ее крутил.

Он уже больше не улыбался, и я тоже.

Мы оба знали, что это очень грустная песня.

В тот вечер, когда я их познакомил, на мне был льняной костюм цвета пелен мумии, грубый, небеленый беж. В тот год у мужских костюмов не было лацканов, и потому мой фирменный цветок — черная гвоздика — был приколот над сердцем.

В «La Pomme» было темно, если не считать мягкого голубовато-зеленого свечения от би-О-литов на каждом столике и вдоль стойки бара. Мне всегда казалось, что в целом они создают эффект подводного грота, освещенного гнилушками в руках утонувших мужчин и женщин, которые сидят словно бы на коралловых престолах, более живые, чем трупы, но не менее бесчувственные.

«Отец твой спит на дне морском, он тиною затянут…»^[3]

Окна на веранду походили на две огромные плиты эбонита. У закрытой двери стоял один из людей Дитериджа, заботливый вышибала и разглаживатель вздыбленной шерсти, которому было явно не по себе в костюме.

Я ходил среди завсегдатаев, исполняя их фривольные, зачастую выраженные лишь намеками капризы. Как обычно, я ненавидел себя за то, что пресмыкаюсь перед ними. Но в то время мне казалось, что больше мне ничто не по плечу, и непритязательная ниша, которую я себе здесь нашел, давала презренную защищенность.

Чарли еще только предстояло выступить со своей первой композицией. Всего третий вечер с его программой, а народу уже прибавилось. Как я и прикидывал, он привлек многих унылых хищниц и хищников в летах, будто испускал какой-то феромон юности и потенциала. Я заметил, что за одним столом сидят Лора Эллис, Симон Ридзель и Маргерита Энгландер: трио безупречно причесанных, хорошо сохранившихся Парок, наманикюренные ногти у каждой достаточно длинные и острые, чтобы перерезать нити.

Вернувшись к бару, я отпил моей обычной минералки с лимоном и стал ждать, когда появится Чарли.

Ровно в полночь Малыш материализовался на сцене, освещенной одним узким лучом софита. Устроившись на высоком барном стуле, он зацепился босыми ногами за ножки. Одет он был в одну из моих белых рубашек, висевшую на нем мягкими складками, и свои старые обрезанные джинсы. Длинный плоский корпус музцентра балансировал у него на коленях, как двуручный меч его тезки.

Малыш начал играть.

Чарли пел, как птица с прекрасным хохолком и хриплым, но манящим зовом. Он знал множество старых песен, которые гарантированно тронули бы нас, реликтовых динозавров, песен, которые мы считали мертвыми, — наверное, это было наследство отца. Он пел и новые, которые ежедневно звучали по радио, но привносил в них свежесть, сродни некогда популярной певице Стеле Фьюжн. На каждые десять известных приходилось по оригинальной композиции: тревожные миксы карибских, мексиканских и американских ритмов, полные неуловимых поэтических образов.

Когда он закончил, аплодисменты были оглушительными и искренними.

За хлопками я различил голос из-за соседнего столика, горько сказавший:

— Этот чертов каффир^[4] хрипит, как ворон.

Ответом ему был резкий, лающий смех.

Я повернулся посмотреть, кто разрушил волшебство.

За столиком сидели Коос ван Стааден, его дочь Кристина и Хенрик Бловельт.

Ван Стааден и его дочь были беженцами, покинувшими Южную Африку (или, если называть ее официально, Азанию) шесть лет назад, когда эта истерзанная страна наконец взорвалась революцией. В то время Ван Стааден был губернатором Трансвааля. За годы пребывания в должности он, судя по всему,