принимает оптимальное решение мгновенно и защищает «Галатею» и свое собственное существование, уже не считаясь с тем, может ли это нанести кому-либо ущерб. Реле первой защитной системы, конечно, сгорели дотла, как и все там внизу. Теперь уже никогда нельзя будет установить, почему Ярви получил ложный разрешающий сигнал.

Во всяком случае, сейчас все четыре реактора бездействовали, дальнейшее охлаждение не имело смысла. Гилл, взяв управление на себя, выключил компрессоры. Технический ущерб, причиненный аварией, не слишком серьезен; два толковых механика восстановят и все отладят за несколько недель. Поймав себя на этой мысли, Гилл невольно содрогнулся. Милый мальчик, ты забыл, что к этой работе ты не будешь иметь ровно никакого отношения. Странно или, впрочем, вполне понятно, что человек невольно отгоняет от себя мысль о смерти. О том, что ты обречен. А это именно так, Гилл.

В кресле шевельнулся и застонал Норман, но напрасно Гилл окликнул его, ответа не последовало. Лишь обгоревшие ресницы чуть дрогнули, словно в нерешительности, по телу пробежала легкая судорога. Под ярким светом, льющимся с потолка, раздувшаяся напряженная багровая маска, на месте которой было когда-то лицо Нормана, матово блестела под слоем болеутоляющей пленки игнисоля. Норман… Они не переваривали друг друга, и причиной взаимной ненависти были те полшага, которые их разделяли всегда, как и сейчас. Норман ненавидел Гилла за то, что тот постоянно наступал ему на пятки, а Гилл потому, что никак не мог преодолеть эти полшага и догнать Нормана. Скрепя сердце каждый признавал достоинства другого, но заключить мир было выше сил. «Если бы я оставил Бенса двумя годами раньше!» — думал Гилл каждый раз, сталкиваясь с превосходством Нормана, покоившимся на огромном практическом опыте и трезвом рассудке. Ну а Норман?.. Гиллу трудно было даже представить, как он сформулировал бы причину этой ревности и неприязни. Все, что утверждал Норман, неизменно строилось на фактах. Перед мысленным взором Гилла неожиданно возник письменный стол Андронова, а за ним сам академик, руководитель Программы инопланетных исследований. Массивная голова, огромный с залысинами лоб, чуть прищуренные глаза. Словно и не было этих пятнадцати лет, Гилл слышал звук собственного голоса: «Но почему? Почему именно Норман? Самоуверенный, бездушный, холодный, не имеет даже представления, как нужно обращаться с людьми. Это я утверждаю как психолог! Нет, я не возьму не себя ответственность участвовать в полете, если командиром корабля будет назначен Норман». — «Так, значит, вы отказываетесь?» ворчал Андронов, притворяясь прямолинейным дурачком. «Нет, я не отказываюсь, но поймите же наконец…» В конце концов Гилл выдохся и дал Андронову убедить себя. Характеристика у Нормана безупречная, он первоклассный астронавт, пусть его манера держать себя несколько, гм, жестковата… Гилл вновь обрел дар речи и собирался возобновить спор, но Андронов внезапно изменил тактику. Изобразив на лице грустную мину, стал жаловаться на свою неблагодарную роль координатора. Так трудно выдерживать справедливую пропорцию представительства всех стран, участвующих в программе межпланетных исследований! Как ни крутись, всем не угодишь, и после отлета в космос очередной экспедиции остаются на Земле одни только недовольные. Получается, обижены все, а довольных нет. Когда пытаются сунуть свой нос люди весьма далекие и ничего не понимающие в космических делах, он, Андронов, к этому уже привык; но если такие асы, как Гилл, становятся на дыбы… нет, он будет просить не об отстранении Гилла, а о своей собственной отставке; и слепому ясно, что он, Андронов, состарился и уже не способен справляться со своими обязанностями.

Ну да. Однако ты, милый Андронов, остался там, а я отправился с Норманом. Гилл усмехнулся, и видение исчезло, словно испугавшись чего-то. «Да, я здесь и должен теперь умереть».

Впрочем, все это чепуха. Какая может быть связь между катастрофой и тем, что командиром «Галатеи» был Норман? Абсурд. А тебе, Гилл, очень даже хотелось, чтобы все кончилось крахом, признайся? Гм, близость смерти, кажется, делает подлецом. Но, к счастью, и вполне откровенным человеком, даже наедине с собой.

Гилл сформулировал донесение о случившемся, переключил приемник Большого Мозга на вербальную связь и продиктовал последние несколько фраз под аккомпанемент тяжелого дыхания приходящего в себя Нормана.

Багровая маска сморщилась от боли, вернувшейся одновременно с сознанием. Словно у новорожденного, мелькнуло сравнение. Да, в последние мгновения перед тем, как сделать первый вздох, у младенца лицо передергивает такая вот судорога, тревожный сигнал рефлексов, обращенный в огромный, холодный и непостижимый мир в поисках обнадеживающего ответа. Но новорожденный находит выход из этого нечеловеческого усилия обрести жизнь — в крике. А Норман… Первые стоны и крики боли в течение нескольких минут звучали, отражаясь от стен командирского отсека, пока наконец воля Нормана не превратила их в человеческие слова.

— Пить… Пить…

— Сейчас, погоди минуту.

Гилл бросился на кухню, наполнил освежающим напитком упругую пластмассовую фляжку, из которой астронавты обычно пили в состоянии невесомости, затем осторожно приблизил тонкую трубочку к вспухшим губам Нормана.

— Пей, потихоньку…

Сделав несколько глотков, Норман стих.

— Еще… — Гилл опять поднес было к его рту фляжку, но Норман резко отвернул голову. — Еще… сколько… мне осталось?

— Не знаю. — Лгать Гилл просто не мог.

— Донесение составил?

— Уже введено в память Большого.

— Причина?..

— Неисправность реле в первой системе, ложный сигнал. Реле сгорели полностью, большего определить невозможно.

Норман, чуть заметно кивнув, сделал передышку, видимо, размышляя. Затем слипшиеся веки приоткрылись на узенькую щелку. Гилл понимал, какой муки стоило Норману это едва заметное движение. И главное, напрасное.

— Почему… кругом… темно?

Гилл молчал, не зная, что ответить. Норман снова закрыл глаза.

— Понимаю… Я ослеп… Гилл, где данные?

Взрыв судорожного кашля не дал ему продолжить. После короткой паузы кашель сменился приступом удушья, еще более мучительным. Норман опять потерял сознание. Гилл взял его бесчувственную руку, нащупал пульс. Сердце билось учащенно, словно рывками, но еще работало. Он жил. На экранах телеприемников, развешанных вокруг по стенам, яркая зелень окружавших «Галатею» первобытных лесов постепенно сменилась иссиня-черными тонами. Дневное светило, очевидно, уже скрылось за горизонтом, наступил вечер. «Когда наступит мой час, я выйду», подумал