неделю перед уже назначенным судом над сыном Вениамин Васильевич места себе не находил, спать не мог. Жил я тогда на Парковой в Измайлове, а он через пять блоков от меня. Я тогда был в квартире один. Он приходил без предварительного звонка, не спрашивал «Не помешал ли?» и шел прямиком усаживаться в кресло в моей спальне. Человек очень крупный, огромная, совсем лысая, сильно бровастая голова, лицо как топором высеченное, бородавок много. Я всегда, глядя на него, вспоминал бюсты римских императоров, да и повадка у него была как бы величавая.

Кресло же я купил у случайно подвернувшейся вдовы советского генерала. Что сейчас стало с этим предметом, не знаю и знать не хочу: было оно карельской березы, с дивными прожилками, с бронзовыми сфинксами на подлокотниках, с неиспорченной обивкой… Стыжусь поныне, что в Москве того времени поддался приобретению этого, явно у кого-то из своих, конфиската. Стыжусь, что поставил эту неуместную красоту в комнате блочного кооператива, где в подъезде властвовал неистребимый запах капусты. Надеялся, что кресло застит внешний ужас. Но и теперь стыдно. Хотя и тогда вид рассевшегося в павловской мебели бывшего чекиста, пьющего из блюдечка заваренный мною чай, был шокирующим. Собеседником ему мне быть не приходилось: речь его лилась потоком сознания. Многое я уже слышал в пересказах его сына. Но были и новые темы.

«Вот в сорок девятом пришла нам директива забрать всех, кто из лагерей вернулись (это была волна массовых арестов „повторников“ — всех тех, кому повезло выйти после посадки в 1937 году). Было их по городу около десяти. За старушкой одной вдвоем зашли, взяли ее, машин в управлении недоставало, приходилось пешком в тюрьму вести. А у нее чемодан, готовый на всякий случай, в сенях стоял. Погода жаркая очень, я ее пожалел, взял у нее чемодан и сам до тюрьмы донес…

А другого такого же надо было „оформить“. Интеллигент, вроде еврей, отбывал в первый раз в ежовщину за принадлежность к троцкистской организации. Приводят его ко мне в кабинет, начинаю его допрашивать, устанавливаю личность, ну и все такое… Потом говорю: расскажите о своей преступной деятельности. А он взял и расплакался. Чего плачешь, спрашиваю? „Я плачу потому, что вы меня не бьете…“».

Нарассказав всего такого, Разработчик возвращался домой. Я же каждый раз после его посещения в одиночку надирался.

При совсем других созвездиях моя мама в Ульяновске чуть не подверглась такому же испытанию, как я с Разработчиком.

Это было в 1951-м, есть нам тогда было совсем нечего, а тут стала захаживать к маме соседка-просвирня из единственной в городе церкви, все с одинаковыми речами. Говорит: «Жить тебе тяжело (а мама ей на „вы“), а вот сосед через два дома, он совсем старый, по ночам не спит и мучается. Пенсия у него большая, и заплатит тебе хорошо, только чтобы ты с ним в его комнате по ночам оставалась, да ты не думай — ничего такого…» Нина Алексеевна полюбопытствовала: «А что с ним?» — «А он, понимаешь, двадцать лет в органах проработал, а теперь у него всё видения да бессонница, и хочет, чтобы компаньон в это время был».

Но даже ради вожделенной еды Нина Алексеевна не решилась вслушиваться по ночам в фантазии пенсионера-«разработчика».

Я же вспоминаю Разработчика без тяжелого чувства, и мне в этом помогает великий принцип Кропоткина — «Люди лучше, чем учреждения», имеющий самое прямое отношение к России… И. С. Тургеневу, коротающему свой век в Баден-Бадене и Буживале, такие отцы и дети, как Разаработчик и его сын-десятиклассник, появившиеся в России в результате Гражданской войны, даже не снились.

В исповедальных монологах отца моего друга М.В. наличествовало не сформулированное раскаяние. Вспоминаются еще несколько историй, которые свидетельствуют о том, что «империя зла» совершенства не достигла.

30 апреля 1958 года я этапом прибыл в Дубровлаг. Примерно за два месяца до этого в седьмом отделении лагеря в Сосновке на целую неделю развернулась забастовка. На разборку и наказание приезжал известный гулаговский генерал, подавлявший восстания в Воркуте и Караганде.

В первой стадии переговоров с забастовщиками принимал участие отрядный начальник, лейтенант Кукушкин, свежий выпускник эмвэдэшного училища. Я смутно помню его внешность — щуплый, тихий. То ли на него произвели впечатление допросы зэков, то ли шок от неожиданных методов дознания, то ли сама служба довела до ручки — факт тот, что Кукушкин проникся и стал помогать. Он выносил письма заключенных за зону, более того — стал получать ответы на свой адрес и приносить их в лагерь; чьим-то родственникам по просьбе заключенных позвонил, кому-то помог с продовольственными посылками. Все это долго продолжаться не могло и, конечно, в конце концов раскрылось! Кукушкина с позором уволили, правда, с поличным не поймали, так что под суд он не попал. Последующие годы он перебивался кое-как и по разным городам навещал освободившихся за эти годы зэков.

И еще примеры.

Покойного Владимира Тельникова, сына сверхначальственного полковника из Главного артиллерийского управления, в 1957-м по делу Трофимова поместили в ленинградский Большой дом, при этом совершенно «ни за что», а случайно, за компанию. Отец сумел быть принятым начальником управления КГБ по Ленинграду и области полковником Мироновым (впоследствии он поднялся до ни много ни мало заведующего отделом административных органов ЦК КПСС и потом разбился в самолете по пути в Белград). Миронов согласился с непричастностью Володи к группе и, движимый сочувствием к коллеге-просителю, согласился закрыть дело и освободить сына из-под стражи. Случай редчайший.

Володю привели из Внутренней тюрьмы в кабинет Миронова и стали его журить: надо, мол, быть разборчивым в знакомствах, какие сейчас опасные люди завелись вокруг… Вот выпустим тебя, но учти! Молодому человеку стало страшно стыдно, и не потому, что он был ни при чем, а потому, что оставляет друзей в беде. И он решил съязвить: «А можно я загадку задам? Кто над нами вверх ногами? Вы думаете, муха? Нет, это чекисты на столбах в Будапеште!»

Что было дальше — понятно.

Не забыть мне, как Володя в Явасской зоне, несколько лет спустя, метался от вышки к вышке, лица на нем не было. Отец ему почти не писал, не приезжал. И вдруг открытка — зэк Тельников получил от своего родителя поздравление по случаю сорокалетия ВЛКСМ!

Незадолго до смерти отца он сумел его простить и примириться.

Еще как бы из Тургенева: в нашей «аварийной» бригаде, выводимой из зоны на разгрузку вагонов, был московский востоковед, аспирант, увлеченный марксистским объяснением азиатского метода производства на примере Индокитая. Выводят нас