за вахту, где все как в кино: злые псы, злой конвой, пересчет по пятеркам, «бригада, шагом марш!».

У вахты человек, серый плащ, фетровая шляпа, безликий. «Наверное, новый опер прибыл», — заметил один из нас. Длинная пауза, и голос востоковеда: «Это мой отец на свидание приехал»… Отца этого с треском уволили с очень крупного партийного поста за то, что не сумел как нужно воспитать сына. Но арест сына его самого ничуть не перевоспитал, и до самой смерти он на друзей востоковеда по лагерю смотрел волком.

А вот пример как бы наоборот.

Вместе с Тельниковым по делу Трофимова сел сын ведущего конструктора оборонной судостроительной отрасли, высоко ценимого партией и правительством. Ценимого настолько, что он должен был каждый месяц являться в Кремль и докладывать о ходе работы Генеральному секретарю Хрущеву. Конструктор с женой придумали: стал он являться на доклады хмурым и вялым. На третий раз Никита Сергеевич озаботился: «Что с вами? Плохо работается?» Конструктор отвечает: «Да вот сын отбывает десять лет по политической статье, виноват, конечно, но нам с женой тяжело».

Партии и правительству так важны были оборонные железки и спецы, что срок сына был тут же сокращен наполовину и главный конструктор смог снова полностью отдать себя конструированию.

И последняя быль. К Хрущеву, когда тот приехал в Баку, пробился отец Трофимова, простой рабочий, с письмом. Охрана его подпустила к генсеку, тот взял письмо, а на мольбу пожилого человека «У меня сын по 58-й сидит!» с ходу ответил (факт): «Мы не только кукурузу умеем сажать», и Виктор так и остался досиживать свой срок.

В завершение «тургеневского сериала» расскажу о собственном отце, Игоре Александровиче. Тюрьму он наверняка по-лысенковски генетически передал мне. Отец сидел три раза, дядя мой — один раз, дед из-под ареста сбежал, а менее близких родственников — не счесть. Моя посадка отца «исправила»: ушли великодержавные фантазии, приведшие к тому, что «Счастья народов надежный оплот» после войны у него стал «Единой неделимой». Собственные шесть лет Лубянки, Марфинской шарашки и Озерлага (Тайшет) не привели его к критической оценке репатриации в сталинское лихолетье.

Так вот, приехал отец ко мне на первое свидание в Мордовию, а свидание было «с выводом на работу», я тогда был на пилораме. Встречаемся, у меня бушлат весь в опилках. Хватило жестокости заметить: «Вот, папа, вы все тосковали по березкам, а у меня с ними получилось самое близкое общение…» Игорь Александрович очень помрачнел: «Я хотел в Россию, а попал в Советский Союз».

У нас с ним поколенческих конфликтов не было никогда.

Правило без исключений противно природе, и убедительность его убывает. Так и с квазиевангельской максимой беспокойного князя Кропоткина насчет людей и учреждений.

Исключения: женщина-врач Внутренней тюрьмы, эффектная блондинка, прозванная своими пациентами «Эльзой Кох», была хуже советской медицины.

Секретарь комитета ВЛКСМ Первого московского института иностранных языков Борис Фокин (не стесняюсь обозначить его ф. и. о., так как он давно преставился и, насколько знаю, беспотомственно) был хуже, чем ВЛКСМ.

В годы моего проживания в общежитии он за почти каждое опоздание (а их было мало), приходя после комендантского часа, не ленился меня тащить в свой кабинет и обещать, что все сделает для моего выселения. После ХХ съезда я на семинарах по основам марксизма-ленинизма стал забавляться тем, что задавал преподавателям «нехорошие» вопросы. Фокин созвал заседание возглавляемого им органа с обещаниями исключить меня из вуза. За семестр до диплома! Когда же Следственное управление КГБ, структура, которой была несвойственна научная скрупулезность и избыточное правдолюбие, запросило от института характеристику на меня (так было положено), то, получив ее, само впало в изумление.

«Никита Игоревич, мы видим, что у вас прекрасный диплом. Но скажите, какие отношения у вас были с руководством факультета?» Я что-то промычал невнятное.

«Так вот, характеристику, которую на вас прислали, мы не приняли и отослали, такого бреда мы еще не видели(?!)». Наверное, Фокин написал нечто вроде «мусаватист, агент английской и многих других иностранных разведок»… Вроде подарка адвокату, к 1957-му они уже снова возникли.

Юного убийцу обоих родителей защищали от гнева присяжных, говоря «пожалейте его, он сирота». Так Фокину, будь я менее злопамятен, можно было бы изыскать смягчающие вину обстоятельства в технологии изготовления характеристики-доноса: он, безвестного происхождения младенец, был до войны отправлен в детдом, затем передан по эстафете Суворовскому училищу, затем по путевке комсомола — в ИНЯЗ. Будучи более чем посредственным синхронщиком и лингвистом, все семидесятые-восьмидесятые годы он оставался ответственным за русскую переводческую секцию в штаб-квартире ООН в Манхэттене. Властную значимость и весомость этой должности — ни словом не сказать ни пером описать. Словесный портрет: низкорослый, плотный, очень низкий лоб, стрижка под бокс, водянистые глаза и всегда стоптанная обувь. На любом кастинге всякий режиссер ангажировал бы такого человека на самого отрицательно-ничтожного персонажа, какие изобретаются кинематографом.

Словесный портрет в помощь ходу рассказа.

День на пятый после возвращения из Мордовии еду к Пушкинской площади на 15-м троллейбусе. Стою у самого выхода. Тощ телом, голова обрита наголо за неделю до освобождения. Между агентством ТАСС и Пушкинской над моим ухом голос: «Никита, ты вернулся?» Вплотную ко мне — Борис Фокин.

«Знаешь, когда я узнал, что тебя арестовали, я так обрадовался! Подумал — пропадал человек из-за своей дури, а вот теперь взялись за него, он исправится и будет правильно жить». Интонация действительно радостная, и тон впервые приветливый. Один из нечастых со мной случаев: на меня накатила вспышка гнева. Физического. Такого, какой описан у Безухова Толстым. Действительно, мое перевоспитание частично состоялось, и самосохранение заставило меня прибегнуть к внутреннему монологу из двух фраз: «Вот сейчас я тебя так е…., что ты с копыт слетишь» и «За тебя, суку, второй срок тянуть…». Очень кстати дверцы троллейбуса раскрылись, и я выскочил.

Через много лет после начала перестройки узнал от московских коллег-переводчиков, что Фокин на партсобраниях поносил Горбачева, проклинал перемены и конец Советов… Его исключили из КПСС, он покинул ряды авангарда, уволился из МИДа, бедствовал и подрабатывал бомбилой на своем заграничном авто.

Может ли последовательность, хоть в изуверстве, быть смягчающим вину обстоятельством?

Вернусь к М.В. и его отцу