которому тем не менее принадлежит моральная победа, пока он верен себе и не лишен дара отзывчивости, милосердия, сострадания.

В прозе Маламуда очень сильно выражен элемент гротеска, а парадокс оказывается столь же необходимым элементом, как подчеркнутая фактографическая достоверность описания социального фона. Чудесное и вызывающе ординарное, почти натуралистический очерк нравов и притча, обозначающаяся за самыми примелькавшимися реалиями повседневности, шарж, лиризм, щемящая тоска — в этом неповторимом сплаве весь Маламуд. Он ни на кого не похож, сколько бы у него ни обнаруживалось точек соприкосновения с Исааком Башевисом Зингером, Солом Беллоу и другими писателями той же генерации, начинавшими своего рода «еврейский ренессанс» в американской прозе после 1945 года. Слишком долго на Маламуда смотрели только как на одного из многих, кто сделал «ренессанс» реальностью. Теперь, когда его путь завершен, острее выступили те резко своеобразные черты, которые каждого большого писателя делают прежде всего индивидуальностью, несводимой ни к направлениям, ни к школам.

Маламуд родился в 1914 году в Бруклине, нью-йоркском районе, с конца прошлого века заселявшемся еврейскими иммигрантами. Его отец держал небольшую бакалейную лавку, и за прилавком этого магазинчика прошла юность будущего писателя. Она совпала с периодом «великой депрессии», когда в Америке были миллионы безработных и бездомных, — из этой среды придут персонажи многих маламудовских новелл, а в «Помощнике» непосредственно отразятся впечатления детских и юношеских лет.

Жизнь Маламуда не отмечена яркими событиями: отказывая себе во всем и подрабатывая по вечерам, он сумел окончить колледж, затем Колумбийский университет, и писать начал тоже вечерами, превозмогая усталость. Его рассказы не принимали в журналах, он жил преподаванием, бедствовал, но своего призвания не предал. Типичная жизнь литератора-отшельника, все отдавшего творчеству.

Хотя Маламудом написано семь романов, истинным его жанром была новелла, чаще всего короткая и сочетающая в себе традиционную для американского рассказа фабульную «изюминку» с психологизмом, поэзией обыденного, этической серьезностью — чертами, которыми он особенно дорожил у Чехова, досконально им изученного. «Волшебный бочонок» и вышедший в 1963 г. сборник «Идиоты первыми» по праву считаются главными книгами Маламуда. «Образы Фидельмана» (1973), своего рода комический роман в новеллах, был навеян впечатлениями зимы 1956 года, когда Маламуд вел семинар в одном итальянском университете.

Из этих трех книг, а также книги «Шляпа Рембрандта» составлен сборник, который читатель держит в руках. В интервью незадолго до смерти Маламуд говорил, что намерен вернуться к новеллам, которых долго не писал. Жаль, что его замысел не осуществился: писатель умер в 1986 г., и остались только наброски книги, которую мы никогда не прочтем.

А. Зверев

Жалость Пер. С.О.Митина

Дэвидоу, опросчик, вошел без стука, прохромал к единственному стулу и устало на него опустился. Не теряя времени, он извлек блокнот и приступил к делу. Бывший коммивояжер Розен, измученный, с отчаянием в глазах, неподвижно сидел на краю койки, заложив ногу за ногу. В чистой квадратной комнате, освещенной лампой в матовом шаре, было холодно и пустовато: койка, складной стул, столик, старый некрашеный комод вместо шкафа (да и кому он здесь нужен, шкаф?), в дальнем углу — маленькая раковина с оплывшим куском зеленоватого казенного мыла, запах его чувствовался на другом конце комнаты. Ветхая черная штора на единственном узком окошке была опущена донизу, и это удивило Дэвидоу.

— В чем дело, почему не поднимете штору? — спросил он.

Розен, не подававший до сих пор признаков жизни, вздохнул:

— Пусть остается так.

— Почему? На дворе светло.

— А кому это нужно, чтоб было светло?

— Ну а что же вам нужно?

— Свет мне не нужен.

С кислой миной Дэвидоу перебирал листки блокнота, сплошь покрытые мелкими закорючками. Наконец отыскал чистый листок и хотел уже что-то на нем нацарапать, но обнаружил, что в самопишущей ручке кончились чернила; тогда он выудил из жилетного кармана огрызок карандаша и стал точить его сломанным лезвием. Очинки сыпались на пол, но Розен этого не замечал. Казалось, он чем-то встревожен, чего-то ждет, напряженно к чему-то прислушивается, хотя Дэвидоу был твердо убежден, что прислушиваться абсолютно не к чему. И только после того, как Дэвидоу, повысив голос, уже с некоторым раздражением повторил свой вопрос, Розен чуть шевельнулся, назвал свое имя и фамилию. Хотел было и адрес сказать, но потом спохватился и только пожал плечами.

Дэвидоу оставил этот жест без внимания.

— Ну, давайте с самого начала, — кивнул он Розену.

— А кто знает, где начало? — Розен не сводил глаз с опущенной шторы. — Они здесь знают?

— Философия нас не интересует, — сказал Дэвидоу — Начните с того, где и как вы увидели ее в первый раз.

— Кого? — притворно удивился Розен.

— Ее, — буркнул Дэвидоу.

— Так если я еще даже не начал, откуда вы уже знаете про нее?

— Вы о ней раньше говорили, — устало ответил Дэвидоу.

Розен напряг память: когда его сюда привезли, ему задавали разные вопросы, и он в самом деле назвал ее имя, с языка сорвалось. Что-то у них здесь такое в воздухе, что ли: если он вспомнил, утаить невозможно. Должно быть, это тоже входит в лечение — если ты только вообще хочешь вылечиться…

— Где я увидел ее в первый раз? — пробормотал Розен. — Увидел там, где она все дни просиживала, — в комнатушке за лавкой, а лавка эта была такая дыра, что и заходить туда было нечего, я только зря время терял. Дай Бог, если я продавал им полмешка кофе в месяц. Это же не заработок.

— Заработок нас не интересует.

— А что вас тогда интересует? — с издевкой спросил Розен, копируя его интонацию.

Дэвидоу хранил холодное молчание.

Но Розен уже понимал, они все равно нащупали его больное место, и он стал рассказывать дальше:

— Мужу ее было лет сорок — такой Аксель Калиш, польский эмигрант. Попал он в Америку, работал, как слепая лошадь, и сколотил тысячи две-три. Купил на них паршивую бакалейную лавчонку в этом вонючем квартале — это же дохлое дело, откуда там быть покупателям! Он попросил у нашей фирмы кредит, и они послали меня — посмотреть, что и как. Я сказал — можно дать, просто мне стало его жалко. У него была жена, Ева, про нее вы уже знаете, и две чудные девочки, Фейга и Суреле, одной пять годиков, другой три, настоящие куколки, так я не хотел, чтоб они мучились. Я ему так и