сказал, прямо, без фокусов: «Вот что, друг, вы оплошали. Эта лавка — могила, и вас в ней похоронят, если вы быстренько отсюда не выберетесь».

Розен тяжко вздохнул.

— Ну и что? — сказал Дэвидоу. Он все еще не записал ни слова, и это раздражало Розена.

— Ну и ничего. Не послушался он. А месяца через два сам захотел ее продать, так не нашлось покупателей. Ну и остался он с этой лавкой, и все они голодали. Даже расходов покрыть не могли. С каждым днем становилось все хуже и хуже, смотреть на них не было сил. «Да не будьте вы таким дураком, — говорю я ему. — Объявите себя банкротом». Но он не мог этого переварить: как это он потеряет все свои деньги? И потом, он боялся, что ему не найти работы. «Господи Боже мой, — говорю я ему, — да хватайтесь за что попало. Идите в маляры, в сторожа, в мусорщики, только удирайте отсюда, пока вы все в скелеты не превратились». Тут он уже со мной согласился, но до аукциона не дожил — в один прекрасный день упал и больше не поднялся.

Дэвидоу сделал в блокноте пометку.

— А как он умер?

— Ну, в этих делах я не специалист, — сказал Розен. — Это уже по вашей части.

— Так как же он умер? — настойчиво повторил Дэвидоу. — Расскажите в двух словах.

— Вы хотите знать — от чего он умер? Просто умер, и все.

— Отвечайте, пожалуйста, на вопрос.

— Сломалось в нем что-то. Вот и умер.

— Сломалось — что?

— Что ломается, то и сломалось. Жаловался он мне как-то на свою несчастную жизнь, взял меня за рукав — хотел, видно, что-то еще рассказать, вдруг лицо у него делается маленькое, с кулачок, и он падает замертво. Жена кричит, девочки плачут, а у меня сердце разрывается. Я же сам больной человек, и, когда он упал на пол, я сказал себе: «Розен, можешь сказать „до свидания“, этому парню крышка». Так я и сказал.

Розен поднялся с койки и в отчаянии зашагал по комнате, старательно обходя окно. Единственный стул занимал Дэвидоу, и Розену ничего другого не оставалось, как снова присесть на краешек койки. Это действовало ему на нервы. До смерти хотелось курить, но неприятно было просить сигарету.

Дэвидоу дал ему помолчать немного, потом в нетерпении стал перелистывать блокнот. А Розен все молчал — нарочно, чтобы его позлить.

— Так что же было дальше? — спросил наконец Дэвидоу.

Розен заговорил, и во рту у него был привкус золы.

— После похорон… — Он помедлил, облизнул губы. — Он был членом погребального общества, они его и хоронили, и потом, от него осталась страховка, что-то около тысячи долларов. Так вот, после похорон я ей сказал: «Ева, послушайте меня. Берите деньги, берите детей в охапку и удирайте отсюда. А лавку пускай забирают кредиторы. Что они с этого будут иметь? Ничего».

А она говорит: «Куда я денусь, ну куда — с двумя сиротами на руках, которых отец оставил помирать с голоду?»

Но я сказал ей: «Идите куда глаза глядят. Идите к родственникам».

Она засмеялась — так смеются люди, которые давным-давно позабыли, что значит радоваться, — и говорит: «Всех родственников у меня отнял Гитлер».

«Ну а у Акселя? — спрашиваю. — Ведь, наверно, у него где-нибудь есть дядюшка?»

«Никого у него нет, — говорит она. — Я останусь здесь, как хотел мой Аксель. Куплю на страховку разных товаров и налажу дело. Каждую неделю буду украшать витрину, и понемножку появятся покупатели…»

«Но, Ева, голубушка моя…»

«Миллионершей я стать не собираюсь. Мне бы только немножечко зарабатывать и растить девочек. Жить будем здесь, при лавке, — так я и торговать смогу, и за детьми приглядывать».

«Ева, — говорю я ей, — вы же интересная молодая женщина, вам всего тридцать восемь лет. Не губите вы свою жизнь в этой лавке. И не швыряйте в уборную — извините за выражение — ту несчастную тысячу долларов, что осталась вам от покойного мужа. Поверьте мне, я-то знаю, что это за штука — лавка вроде вашей. У меня опыт — тридцать пять лет, и я могилу нюхом чую. Перебирайтесь вы лучше на другую квартиру и ищите себе работу. Вы же еще молодая. Пройдет время, встретите хорошего человека, выйдете замуж».

«Нет, Розен, только не я, — отвечает она. — Замуж мне уже не выйти. Кому нужна бедная вдова с двумя детьми?»

«Ну, это вы напрасно».

«Нет, — отвечает, — я точно говорю».

В жизни моей не видел, чтобы у женщины такая горечь была на лице.

«Зря вы это, — говорю, — зря».

«Нет, Розен, не зря. За всю свою жизнь я ничего хорошего не видела. Всю свою жизнь я только мучаюсь. И лучше уж не будет. Такая моя жизнь».

Я говорю — будет, она говорит — не будет. Ну что я мог поделать? Я же сам больной человек, у меня одна почка вырезана и еще кое-что похуже, только я не хочу про это рассказывать. Я говорю, а она меня не слушает, так я перестал. Кто это в силах — переспорить вдову?

Бывший коммивояжер посмотрел на Дэвидоу, но тот оставил его вопрос без ответа.

— И что было дальше? — спросил он.

— Что было дальше… — передразнил его Розен. — А то, что всегда бывает.

Дэвидоу побагровел.

— Что было, что было, — буркнул Розен. — Назаказывала у оптовиков всякой всячины и выложила им наличные. Целую неделю она открывала ящики, расставляла на полках склянки, жестянки, пакеты. Мыла, терла, красила полы, обвешала витрину цацками из папиросной бумаги — хотела, чтобы все было красиво… Ну и что, много набежало покупателей? Никого — только несколько бедняков из доходного дома за углом. И когда они приходили? Когда самообслужки уже закрыты, а они позабыли купить какой-нибудь пустяк на завтрак — кварту молока, сырок или баночку сардин. Месяца через два на банках уже опять нарос вот такой слой пыли, и вся ее тысяча ухнула. В кредит ей никто не давал, только мы, да и у нас-то давали потому, что я платил фирме из своего кармана. Но она про это не знала. Она трудилась изо всех сил, ходила чистенько и все ждала, что придут покупатели. Понемногу полки стали пустеть, но где же прибыль? Они ее съели. Она не жаловалась, но стоило посмотреть на девочек, и все было ясно. Личики бледные, сами худые, вечно голодные. Те немножко продуктов, что еще оставались на полках, она берегла. Как-то принес я ей хороший кусок вырезки, но по ее глазам видно было — это ей неприятно. А что я еще мог сделать? Есть же у меня сердце, я же человек.

И бывший коммивояжер заплакал.

Дэвидоу сделал вид, что не замечает, хотя разок взглянул на него украдкой.

Розен высморкался и снова заговорил, уже спокойнее:

— Бывало, дети уснут, а мы с ней сидим впотьмах в комнатушке за лавкой — так за четыре часа хоть бы один покупатель!

«Ева, — говорю я ей, — ради всего святого, удирайте отсюда».

«Некуда мне удрать», — отвечает она.

«Я скажу вам куда, только, ради Бога, не говорите мне „нет“. Вы же