уцелели до дня сегодняшнего единичные имена. <...> Подозреваю, что еще через двадцать лет уцелеют только Стругацкие”. Возможно, так и будет, спорить бессмысленно. Только почему-то хочется, чтобы в будущем, даже и не столь отдаленном, власть над миром не попала в руки ученых и уж тем более в руки „фэнов” АБС…”

Это — о книге Анта Скаландиса “Братья Стругацкие” (М., 2008, 702 стр.).

Алексей Татаринов. Диалог с Достоевским. — “День литературы”, 2008, № 6, июнь.

“Полифонизм для Юрия Селезнева — шанс для тех мрачных хитрецов, кто готов смешать Христа и антихриста, подменить добро злом, ссылаясь на амбивалентность. Соборность сохраняет свободу, но сдерживает карнавал, поощряя единство в твердом исповедании русского Христа. Если торжествует полифонизм, Достоевский растворяется в мире своих рискующих героев, а голос Ивана Карамазова равноправен голосу его брата Алеши. Если все-таки соборность, то „последнее слово” остается (и это очень важно для Селезнева) за Достоевским”.

“Кожинов ближе к Бахтину. Он больше доверяет свободе человека, что сказывается в его теории романа: „открытость”, „незавершенность”, „неразрешимость”.

У Кожинова — бахтинское спокойствие по отношение к религии. У Селезнева этого спокойствия нет. Возможно, именно поэтому Кожинов чаще писал о „Преступлении и наказании” — романе, в котором определяется философия личности, а Селезнев

чаще обращался к „Бесам” — тексту, в котором очень важна философия системы, стремящейся уничтожить христианский мир”.

Константин Фрумкин. Возможна ли религия слова. — “Топос”, 2008, 4 июня <http://topos.ru>.

“Одно из самых ярких произведений русскоязычной фантастики последних лет, причем фантастики в самом точном смысле этого слова философской, интеллектуальной, является роман киевских писателей, супругов Марины и Сергея Дяченко „Vita nostra”. Роман этот стоило бы обсудить более подробно и отдельно, но в данном случае хотелось бы обратить внимание на одну, ключевую идею этого романа. Некие высшие силы путем таинственного и порою очень мучительного обучения разъясняют его героям, что все люди — это на самом деле слова. Мироздание — это текст, и люди в нем слова. Слово, которое должно быть лишь орудием коммуникации между людьми, оказывается сутью самого человека и кирпичом бытия. Такая идея могла бы шокировать, если бы она была неожиданной, — однако с тех пор, как в античной

философии появилась категория „логос”, поклонение слову стало соблазном, который всегда преследует человечество. Можно сказать, что это стереотипный соблазн филолога”.

“Обостренный экологический морализм создал секты, члены которых боятся лишить жизни даже муху. Логично увидеть людей с таким же отношением к явлениям культуры. Это может проявиться в форме молчальничества, а может и наоборот — в боязни стереть даже написанную кем-то букву. Не только шагом или дыханием, не только наступив на бабочку или приняв антибиотик, но и каждым культурным актом-— сказав (или не сказав) слово, написав повесть или сфальшивив ноту, — человек порождает или уничтожает жизнь-— вот еще одно измерение экологизма. Такой подход может быть пока бессмысленным для естествознания, но это особое мироощущение в изучении культурных явлений”.

Сергей Шаргунов. Усталые западники. “Прогрессивная” литература конца и начала века. — “Русский Журнал (Рабочие тетради)”, № 2 (лето 2008) <http://russ.ru/

workbooks>.

“„Отрицание траура” — так назывался мой манифест в „Новом мире”, предсказавший возвращение социальности и романтизма в прозу и даже поэзию. Сегодня, читая прозу Захара Прилепина и слушая стихи Всеволода Емелина, могу довольно ухмыльнуться: был прав”.

“Я уверен, что критик Наталья Иванова сопереживает активистам запрещенной партии, пускай ее название и поперек всего естества Натальи Борисовны”.

“Неудивительно, что критик Евгений Ермолин, примечательный своей христианской нравственной интенцией, уже с симпатией отзывается об антиутопии Сорокина „День Опричника” и благословляет публичную случку, устроенную в честь выборов арт-группой „Война”...”

“Это судьба на меня жалуется...”. Беседу вела Надежда Кондакова. — “Литературная газета”, 2008, № 26, 25 июня.

Говорит Инна Лиснянская: “„А пораженья от победы ты сам не должен отличать”. Это довольно кокетливое заявление замечательного поэта, который уверен, что он победил. Я отличаю свои победы от своих поражений”.

“Этот реализм не социалистический, он политический”. Куратор выставки “Борьба за знамя” Екатерина Дёготь рассказала Милене Орловой о том, что хорошего было в советском искусстве. — “Коммерсантъ / Weekend ”, 2008, № 23, 20 июня <http://www.kommersant.ru/weekend.aspx>.

Говорит Екатерина Дёготь: “Моя задача была показать, что в СССР примерно до

1934 года существовал политически левый, критичный и концептуально заостренный реализм, аналогами которого может служить не только, например, Сикейрос или Георг Гросс, но прежде всего современное антибуржуазное политическое искусство. Именно взгляд с современной точки зрения позволяет понять, что не имеет никакого смысла говорить о живописном качестве после Дюшана, поэтому советское искусство этого времени не более халтурно, чем дадаизм. Советское искусство культурной революции вообще не ретинальное, пользуясь термином Дюшана, оно не визуальное, а идеологическое, и именно в этом его современность. И эта идеология в интересующий меня период не тоталитарная. А уж как оценивать ее антибуржуазный, антирыночный характер, каждый решает для себя сам. Для меня очевидно, что это единственно возможное отношение к миру”.

“Я бы не стал изображать Пастернака жалкой жертвой власти”. Беседу вела Ирина Тосунян. — “Литературная газета”, 2008, № 24, 11 июня.

Говорит Лазарь Флейшман: “Для меня Пастернак, так же как для моего друга Тименчика Ахматова, — это в какой-то мере просто ключ к пониманию эпохи, в корне отличающейся от нашей эпохи. Я не верю, что дисциплины исчерпывают себя. Такое представление есть в Америке, где многое покоится на моде и поветрии и какие-то дисциплины вдруг перестают быть интересными и актуальными. Я думаю, и пастернаковедение, и ахматоведение, и история советской литературы, и история эмигрантской литературы, как и, скажем, шекспироведение или пушкиноведение, никогда не остановятся на том, что сделано. Но мне всегда хотелось, чтобы пастернаковедение стало такой же серьезной дисциплиной, как пушкиноведение, которым мы с моими рижскими друзьями так азартно занялись в