года. Этой вещи, надеюсь, еще предстоит “медленное чтение”, в ней много важных психологически-портретных, историко-временных, стихотворно-литературоведческих нюансов.

А проступающий за общей тканью повествования автопортрет воспоминательницы?

Да и припомню ли я с ходу другие столь живые и непосредственные свидетельства о нашем драгоценном поэте? Столь разнообразные психологические догадки и ясную систему доказательств их права на существование (например, “Тарковский — „поэт-ребенок””)? Найду ли примеры столь цепкой памятливости, опирающейся на совсем маленький, но такой личный отрезок времени?

А соединение вчерашней детали с сегодняшним озарением и его проверкой? Один сюжет с письмом юного рыбинца Юрия Кублановского, подарившего А. Т. инструментальную цитату “на случай”, чего стоит.

“Попервости”, открыв журнал, я читал “Отдельного” как художественное произведение, спохватываясь, наслаждался зоркостью глаза и меткостью оценок, любовался лаконичной и вместе с тем богатой, “вкусной” речью рассказчицы. Вещь, конечно, “отлежалась”, но не “остыла”: то тут, то там в ней проступают “озерца” риска, постоянная “поперечность” подхода к жанру. И хотя она завершается пятилетней давности стихотворением “Разговор” (поэта с поэтом, друга с другом, Лиснянской с Тарковским), такое чувство, что никакого завершения нет. Что, завершившись, эти истории, собранные под единый покров сердечной памяти, начинаются с начала и даже их публичное, теперешнее бытование не останавливает этого движения. Не Мандельштам ли писал в письме о “непрекращающемся” разговоре с собратом “по цеху”?

Вот фрагмент из главки “На городской квартире”:

“ — Нет у Анны Андреевны музыкального слуха. Она прикидывалась любящей музыку. Вот и в стихах ее, особенно в „Поэме”, и Шопен, и чакона Баха, и даже Шостакович. Верно, считала, что поэту полагается любить музыку, в гостях всегда просила что-нибудь поставить из классической. И у Пушкина не было музыкального слуха, но он и не притворялся меломаном, однако „Моцарта и Сальери” написал, да еще как! Сальери — музыкант отменный, но Пушкин вне зависимости от сомнительного факта дал нам два наивернейших типа в искусстве”.

“<…> Тарковский имел обыкновение присваивать себе чужие рассказы.

Как-то в Переделкине он взялся пересказывать то, что я давным-давно знала от Липкина:

— Однажды, когда я поднимался к Мандельштаму, услышал его крик вослед спускающемуся по лестнице какому-то посетителю: „А Будду печатали? А Христа печатали?”

Я возмутилась:

— Ведь это было при Семе, а не при вас!

Лицо Тарковского сделалось обиженным, как у ребенка, поверившего в свою ложь и разоблаченного:

— Опять вы заладили: Сема да Сема, — и сделал такое движение рукой, будто сворачивал не разговор, а водопроводный кран. Когда лжет взрослый, то обыкновенно запоминает свою ложь. Тарковский же дней за десять до этого своего невинного плагиата мне же и рассказывал правду:

— Мандельштама я видел всего однажды, в полуподвальной квартире у Рюрика Ивнева. Мы пришли вместе с Кадиком Штейнбергом. Помню, там был и Мариенгоф. Я боготворил Осипа Эмильевича, но и стыдясь все-таки отважился прочесть свои стихи. Как же он меня раздраконил, вообразил, что я ему подражаю.

— Почему только однажды? Вы же Мандельштама и в Госиздате видели, никто лучше вас о нем не написал:

„Эту книгу мне когда-то

В коридоре Госиздата

Подарил один поэт...”

Тарковский мою декламацию пресек:

— Инна, прекратите. Жизнь и стихи далеко не одно и то же. Пора бы вам это усвоить в пользу вашему же сочинительству. <…>”

И. Л. обмолвилась здесь, что, если достанет жизни и сил, она напишет и о других своих — дорогих памяти — современниках. Тут и Мария Сергеевна Петровых, и Чуковские. Будем желать и ждать.

Наталья Одинцова. Хранитель памяти. Анатолию Разумову — 50. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2004, № 12.

К недавнему юбилею составителя и создателя многотомного “Ленинградского мартиролога 1937 — 1938”, единственного штатного сотрудника Центра “Возвращенные имена”, легендарного сотрудника питерской Публички — Анатолия Яковлевича Разумова. Этого человека ценила и успела подружиться с ним — Л. К. Чуковская, его работу и его самого поддержали и поддерживают А. И. и Н. Д. Солженицыны, среди посетителей библиотеки он еще десять лет назад нашел себе верного помощника (Ю. П. Груздева), который вместе с ним, ежедневно, без выходных, на рабочем месте.

Мне посчастливилось немного быть знакомым с ним, и думается, что это едва ли не самый трудолюбивый, точный, несуетный и сильный интеллигент, встреченный мною за последние годы. На таких, как Разумов, все еще как-то и держится…

Памяти Рида Грачева. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2004, № 12.

Здесь пронзительное поминальное слово Андрея Битова и представленное Б. Рогинским письмо Грачева 1970 года.

“…Рид Грачев был бесспорно лучшим ленинградским прозаиком той поры (начала 60-х. — П. К. ), а может, по потенциалу и не только ленинградским. Его сорокалетнее протестное молчание — само по себе мощный текст <…>”.

Но для меня самым мощным оказалась фотография на второй стороне обложки “Звезды”, лицо Рида Грачева. Этот человек прожил на белом — или еще каком-то — свете своей тайной жизнью без малого 70 лет. Здесь же помещен портрет губастого мальчика, почти подростка — с цитатой из него (будущего): “Нужно отказаться от всех авторитетов, кроме авторитета любви: мы узнаем ее, стоит нам только освободить души от невероятного мусора, оставшегося после всех наших потрясений <…>”.

С. П. Пожарская. Франсиско Франко. — “Вопросы истории”, 2005, № 1.

“В начале 90-х годов прошлого столетия Хуан Карлос, отвечая на вопрос Вилальонга, как Испания могла перейти от почти сорокалетней диктатуры к демократии с конституционным королем во главе и все это произошло без больших волнений и потрясений, ответил, что, когда он взошел на трон, у него на руках были две важные карты. Первая — несомненная поддержка армии. В дни, последовавшие за смертью Франко (1975. — П. К. ), армия была всесильна, но она повиновалась королю, поскольку он был назначен Франко. „А в армии приказы Франко даже после его смерти не обсуждались”. Вторая карта — мудрость народа. „Я унаследовал страну, которая познала 40 лет мира, и на протяжении этих 40 лет сформировался могучий и процветающий средний класс. Социальный класс, который в короткое время превратился в становой хребет моей страны”.

Рубрика