худосочные деревья, тонкие, слабые, зимний ветер гнул их, как травы в степи, и тогда казалось, что всегда так будет и им не преодолеть голой беды своих первых лет, когда они прозябали тут во мраке и даже одинокий пьянчуга не проходил мимо и не держался за их ствол. Но был снег, и была лыжня — вот лыжи я запомнил, потому что однажды все-таки обогнал Олега Невицкого. Он бегал на лыжах лучше всех, а я — после него, но никогда, никогда, целые годы мне не удавалось обогнать его, а тут что-то случилось, я гнал его, гнал и вдруг понял, что происходит что-то невероятное, он стал сдавать, а потом пропустил меня вперед, хотя я и сам уже не мог бежать быстрее и в горле у меня пахло кровью. И так я шел, минут, наверное, десять, наслаждаясь своим торжеством, пока он отдыхал позади меня, чтобы в последний момент вырваться вперед и обогнать уже перед самым финишем. Кто-то научил его этому приемчику — сначала поддаться, чтобы потом победить, — а я вложился в гонку слишком прямолинейно и потому проиграл… Но те десять минут! Те десять минут!

А потом прошло еще время, и накануне восьмого класса, я помню, за несколько дней до школы мы с Юркой Громовым лежали на бульваре в тени под деревом на отличной зеленой траве, которая выросла там, где раньше была сплошная глина, и разговаривали о девчонках из нашего класса. То есть уже было дерево, и от него тень, и под ним трава, только мы всего этого еще не замечали, нам было по четырнадцать лет, и деревьям, наверно, столько же, они уже окрепли и вместе составляли какое-то единство, так что по дорожкам бульвара каждый день прогуливались уже взад-вперед мамы с колясками, младенцы учились ходить, и на скамейке возле магазина “Продукты” распивали портвейн алкаши, но мы не замечали всего этого, обсуждая девчонок, в которых нам только еще предстояло влюбиться. Да. Однажды — мне было как раз лет шестнадцать — я шел по бульвару на свидание. Но здесь опять запись “шел” никак не передает того состояния, в котором я перемещался по бульвару, — я летел, едва касаясь земли, в распахнутой куртке, с развевающимися волосами и сверкающими, почти слепыми от счастья глазами. И все же я заметил ее. Женщину. Это была моя мама. Она прошла мимо, не увидев меня, глубоко погруженная в какие-то свои мысли, заботы (о которых я не имел ни малейшего понятия) и боли, возможно. Она шла с работы и несла тяжелую сумку, из сумки торчала желтая куриная нога с острыми когтями, и я понял, что мама устала, и мне вдруг стало почти до слез жалко ее, жалко, как она идет, невидящими от усталости глазами глядя в землю, но мне так надо было на свидание, что я не окликнул ее…

А потом прошло еще время, натоптанные дорожки через бульвар заасфальтировали, и все там стали ходить, кататься на велосипедах, потом на скейтах, а потом на роликах. Минули целые эпохи. Мы, разумеется, все успели влюбиться, и даже не один раз, вообще, после школы жизнь пошла с неизвестным прежде ускорением, и мой друг Юрка Громов вдруг как-то взял да умер, лет в двадцать пять резко рванув к финишному рубежу, — он решил не работать, как отец и мать, до пенсии на заводе “Калибр”, а избрать какой-то другой, денежный путь в жизни и устроился проводником в поезд Москва — Пекин. Торговал, как водится, водкой. И так незаметно спился сам и умер с перепоя. А потом прошла еще эпоха, меня плющило и мотало по жизни, и я совсем забыл про бульвар, но потом родилась моя младшая дочь, на время все остановилось и стало хорошо, я полюбил ходить с нею гулять сюда и так вдруг увидел, что бульвар сложился и даже красив: здесь группа крепких деревьев с тенистыми, оформившимися кронами, здесь — жасмин, а здесь — кусты, на которых осенью появляются такие белые шарики, которые очень любят “лопать”, притаптывая ногой, дети. Я тогда садился с ноутбуком в тень клена на дерево, поваленное ураганом 1998 года, и переводил что-то с французского, ногой покачивая коляску, а вокруг по бульвару ходили рабочие треста Мосзеленстрой и распиливали на куски порушенные ураганом деревья, и только когда взвывы бензопилы раздались у меня под самой задницей и рабочие распилили то дерево, на котором я сидел, я вдруг подумал, что дерево-то было толстое, и мне так удобно сиделось на нем, и, выходит, оно вот такое выросло из тех самых едва-едва державшихся на ветру былиночек, которые я помнил с детства.

А потом я развелся, и вот — иду на шестнадцатилетие старшей дочери, и, от волнения что ли, мое сердце, без перебоя бившееся сорок пять лет, что-то затрепыхалось в груди, потому что все это было нереально: ведь только вчера мы лежали здесь в зеленой траве с Юркой Громовым и никаких детей у меня, разумеется, не было, я сам был младше, чем моя дочь, к которой я шел, и мы лежали в траве и обсуждали девчонок, в которых нам только еще предстояло влюбиться, а бульвар был еще совсем так себе, ну, едва-едва оперившийся, а сейчас — красавец, в самой поре, и деревья, как на подбор, такие крепкие, красивые деревья, мои, можно сказать, ровесники, только выглядели они крепко, молодо, как молодые парни, которые только налились силой и красотой и начинают, что называется, жить, а я шел в резной тени деревьев и ощущал, что сердце трепыхается в груди и половина головы у меня седая, и хотя я в хорошей форме и любого пацана обставлю на велике, а все-таки сорок пять — не двадцать пять, а деревьям по фигу такой возраст, он им легок и приятен. И тогда я подумал, что еще пройдет время, и моя дочь, как я когда-то, выйдет на бульвар с коляской, в которой будет лежать ее младенец и мой, значит, внук, а деревья будут стоять, как стояли, еще красивее, еще крепче, а потом и меня не станет, а деревья

так и будут жить, прекрасные, могучие, и кроны их будет видно уже издалека, и это будут прекрасные кроны, особенно осенью, когда весь бульвар, на котором раньше ничего не было, кроме мокрой ободранной глины, будет по зеленой траве засыпан пятнами солнечных желтых и красных листьев, и мамы будут все так же выгуливать младенцев в колясках, и лист будет косо слетать, порхая, и малыши, может быть, даже мои правнуки, будут “лопать” на асфальтовых дорожках белые шарики с тех самых кустов.

А где-то в чаще этого бульвара, который со временем превратится в дремучий лес, вырастет необыкновенное дерево, соединяющее небо с землею, — громадное, как священный ясень Иггдрасиль, к которому древние боги викингов пригвоздили могучего Одина, чтобы сделать его шаманом, — я, невидимый, буду иногда садиться на ветку этого дерева, гладить по голове ястреба, полинявшего от непогоды, и смотреть вниз, на город и на мальчишек, которые будут играть в непонятные мне игры там, где мы когда-то играли в ножички.

БРАТ

— Ну ладно, хватит разыгрывать, —