бабушка. А потом увидела деда. Он стоял у стены, держал часы. Помню, я заплакала — потому что руки у него тряслись от напряжения. От страха и что жалко. А он обернулся, обвел незрячими глазами комнату. И произнес только одно слово. „Ничего, — сказал в пустоту. — Ничего””.

Своих бабушек и дедушек у меня не было. Отцовские родители умерли рано, даже вещиц от них не осталось. А мать ребенком потерялась в эвакуации, выросла в чужой семье за Уралом. Жизнь прожила, так и не узнав — кто она? откуда?

Может быть, поэтому история с часами не давала мне покоя. Чужие ходики оказались единственной вещью в моей жизни, сохранившей тепло конкретного человека. Связавшей прошлое с настоящим, между которыми я барахтался.

Я отнес их в мастерскую. Через неделю в гнезде появилась жизнь, застучал маятник. Она встретила часы молча, пожала плечами. Так на голой стене появился дедовский скворечник. Ночью, когда движение под окнами замирало, стук маятника наполнял нашу необжитую квартиру. Как если бы кто-то еще, родной и свой, стал невидимо жить в доме. И в нашей жизни, пустой и холодной, появилась опора, смысл.

Она засыпала быстро, спала чутко. Вертелась с боку на бок, шептала, причмокивала. Как-то раз, не просыпаясь, произнесла монолог Фирса, и я понял, что даже во сне ей приходилось играть роли, причем не только свои, но чужие.

Мне долго не удавалось привыкнуть, что кто-то спит рядом. Тогда я считал баранов, слушал, как цокает маятник; стрелки будильника, которые не могут за ним угнаться. В такие минуты на душе у меня становилось прозрачно, зябко. Под вкрадчивый стук я чувствовал, как превращаюсь в пустой кокон. Даже черты лица, казалось мне, испаряются с поверхности кожи. И страшно подойти к зеркалу, потому что в нем ничего не появится.

В такие ночи я не мог заснуть, ворочался. Прислушивался к ее дыханию, к себе. Но стоило мне встать, как она садилась в кровати. Беспомощно озиралась незрячими со сна глазами. Искала меня.

Мы молча смотрели на пустую улицу. Дробленная тенями листьев, улица начиналась от балкона, уходя в ночное распаренное лето.

Через пару лет после свадьбы я сказал, что хочу ребенка.

“Девочку или мальчика?”

Я отвечал, что мне все равно. Тогда она делала сокрушенный вид.

“Даже на элементарный вопрос ты не можешь ответить”.

Она говорила, что в театре намечаются крупные роли. Что ей обещали съемки в кино, на телевидении. Есть шанс попасть в антрепризу.

“Кто меня с животом возьмет?”

Отстранившись, строго:

“Ты рассуждаешь как потребитель!”

Но никаких ролей она не получила. В коммерческие постановки не попала тоже. Подруги из труппы давно обзавелись семьями, растили детей. Занимались, плюнув на театр, кто чем. Только она все ждала. Верила, что успех придет. Что все будет — нужно только набраться терпения. Что главная роль еще впереди.

7

— История называется “Собаки в галстуках”. — В соседнее кресло плюхнулся тот, из Ашхабада. Трезвый, злой попутчик. И шум турбин в салоне сразу стал выпуклым, гулким.

— А почему… — начал.

— …а потому, что вы мне симпатичны.

Я изобразил на лице заинтересованность.

Он отхлебнул из фляжки.

— Итак, Москва. Самый конец восьмидесятых. Книжный бум, сухой закон. Водка по талонам. Представили? Ну, вы должны помнить, я вижу.

Водочные очереди под сереньким снегом, да. Страшно подумать, сколько времени в них убито.

— И вот как-то раз выхожу я из дома. Иду на набережную, где автобусная остановка. Жду по расписанию, разглядываю котельную трубу — у нас там есть одна. Старая, дореволюционная. И вдруг навстречу мне собака. Обычная бездомная собака, каких у нас в Замоскворечье полчища.

Он что-то изобразил пальцами на откидном столике, и я заметил, что у него кольцо.

— Однако вид у этой собаки был какой-то странный. Потому что на шее у нее что-то болталось. Не ошейник, не веревка, а какая-то тряпка. И когда она подбежала ближе, я увидел, что это галстук. Самый настоящий галстук! Новенький, синий галстук на резинке. Их еще в школе носили. Помните?

Он снова попал в точку, в старших классах у меня такой имелся.

— Не ошейник, а галстук. Странно, правда? Непонятно! А через пять минут из подворотни выбегает еще одна собака. И еще одна. И на шее у них — точно такие же галстуки. А потом целая свора, и вся при параде — как в ресторане.

Он радостно потер ладони.

— Ну, думаю, плохо дело, если уже собаки в галстуках бегают. И решаю никуда не ехать. Не к добру, так я мыслю. Возвращаюсь обратно, ужинаю. Выпиваю пару рюмок.

— И что?

— А по радио говорят, что водитель шестого автобуса не справился с управлением и упал в реку!

— Водитель? — Я попытался шутить.

— Автобус! — Он с досадой отмахнулся. — Тот самый шестой автобус, на котором я каждый день….

Паузу снова наполнил гул турбин. В закутке у туалета зазвенели бутылками.

— Ну?

Веки его бесцветных глаз набрякли, покраснели. Он часто заморгал белесыми ресницами.

— В тот день у нас выкинули водку — по две в руки, без обмена. А в нагрузку к ней — галстуки. Те самые, на резинке. По рублю с полтиной. Какой-то кекс из министерства решил повышать культуру пьющих граждан. Понимаете?

Я признался, что нет.

— И я не понимаю. Зачем нашему человеку галстук? Идиотизм! И граждане, выпив по скверикам, реагируют единственным образом. То есть цепляют галстуки собакам, которые вокруг алкашей отираются. Снять галстук собака не может, как его снимешь? Вот и бегает в таком виде по городу.

— По-моему, это чушь собачья. — Я решил, что пора закругляться; сил нет.

— Именно! — не унимался он. — Именно чушь и именно что собачья! Но дело в том, дорогой мой, что эта чушь мне жизнь спасла!

Он не мигая уставился на меня; сон улетучился.

— И тогда я понял, что любая мелочь, любой бред, даже такой махровый, советский, имеют значение. Что никакие катастрофы или взрывы, о которых пишут во французских романах, им в подметки не годятся. Не от них зависит судьба, понимаете? А от пустяков, обычных. Как эти вот галстуки. Или, например, наша встреча. — Он ухмыльнулся. — Вот о чем я хочу сказать, товарищ.

Резко встал и, покачиваясь, пошел по проходу. Под потолком загорелось табло, мигнули лампочки. Я вспомнил, что-то похожее, с падением автобуса в реку, действительно случилось у нас в середине девяностых. Повернулся к ней, чтобы спросить. Но она, прикрыв голову пледом, дремала.

…В полумраке салона светился монитор. Летели над Афганистаном, внизу на земле мерцали тусклые бляхи света. Одинаковые, круглые. Они лежали