лучах летнего солнца, здесь не было ни соринки, как на заводе, где производят сверхточные приборы. Но бамбуковая роща, хотя она и примыкала к кладбищу, выглядела заброшенной. Неубранные сухие листья покрывали землю, никто не срубал засохший бамбук, который лишал света молодые побеги. От таблички «Не выбрасывайте мусор» не было никакого толку: повсюду валялись банки из-под сока, старые журналы, лопнувшие пластиковые шланги, велосипеды без колес и ржавые холодильники.

Ты даже подумала, не свалка ли соседствует тут с кладбищем. Пологий склон холма, на котором росла бамбуковая роща, переходил в незастроенный участок земли, и, вероятно, поэтому сюда стали выкидывать крупный мусор. Кто-то приволок забавы ради холодильник, кто-то – велосипед, и мусорная свалка, постепенно разрастаясь, стала пожирать кладбище. Однако даже если называть эту свалку кладбищем вещей, то это еще не повод, чтобы стирать границу между нею и человеческим кладбищем. Или же те, кто вышвыривает сюда все ненужное, полагают, что человек после смерти тоже превращается в мусор?

Старик служитель, наверное, принял тебя за одну из тех, кто мусорит. Это раздражало вдвойне. Кто бы мог подумать, что могилы семьи Токива, которые так сложно было разыскать, оказались в таком заброшенном месте.

В бамбуковой роще виднелся просвет, там стояли ворота, метра два высотой, и сломанная железная ограда; даже святилище мертвых было усеяно пустыми банками.

Здесь и находились могилы семьи Токива. Хотя они и пребывали в запустении, участок размером с однокомнатную квартиру был посыпан замшелым гравием и на табличке значилось: «Усыпальница семьи Токива». По бокам стояли каменные фонари и статуи будд.

Зеленая тень от бамбуковых деревьев, зелень сорной травы, проросшей сквозь гравий, пушистая зелень мха, покрывавшего камни, казалось, хранили сон мертвых. Но тут ты заметила с обратной стороны ворот надпись красной спрей-краской: знак зловещего прошлого, опутавшего твою семью.

Размашистая надпись на воротах кричала:

«Грязная свинья! Заткнись навсегда!»

Сбоку от ворот ты увидела плиту из черного мрамора, на которой белой краской были нарисованы свастика и звезда Давида. Ты догадалась, что это и есть папина могила. Кто-то вывел на ней два символа: нацистский и еврейский.

Здесь, на кладбище, присутствовал папа, которого ты не знала.

Хотя папиных останков тут не было – только папино имя, выбитое на камне, все равно сюда наведывались непрошеные гости. Твоя мама называла папу негодником, но в ее словах чувствовалась любовь. А на папиной могиле и намека на почтение к умершему не ощущалось, – ничего, кроме неприкрытой ненависти. Словно памятник дважды похороненному.

Ты полила водой папино надгробие и попыталась стереть надписи сухим бамбуковым листом – не получилось. Ты попробовала соскоблить надпись ногтями, подошвой туфли, камнями, но быстро поняла, что без растворителя не обойтись, и села на могильную плиту.

Странная у нас вышла встреча, – рассуждала ты. Мама называла папу негодником, осыпала его потоком ругательств, а увидела бы эту могилу – наверное, молча расплакалась бы. И может быть, даже подумала: хорошо, что он к нам не вернулся. Пока папы не было, он мог оставаться хорошим отцом. Он существовал только как красивое воспоминание маминой любви. Получается, что этот замороженный в морозилке маминой памяти папа до сего прекрасного момента дурил тебе голову. Дом, в котором жили вы с мамой, оказался всего лишь местом, где папа смог ненадолго расслабиться. Теперь у тебя не было никаких сомнений: за время своего отсутствия папа оказался втянутым в какие-то передряги. Ты и во сне себе представить такого не могла. Наивная дурочка! Стоя перед оскверненной папиной могилой, ты стискивала зубы и топала ногой от досады.

Может статься, что папу убил какой-нибудь урод.

Эта мысль пронзила тебя холодным ветром.

Нет, под этим камнем ничего нет. Значит, он жив. Говорят же: дурным людям на свете раздолье.

Ты приободрилась, достала из сумки «Лейку» и навела объектив на папину оскверненную могилу.

Собрав с могилы столько мусора, сколько смогла удержать в руках, ты потащила его к домику служителя и швырнула под ноги старику. Хотела упрекнуть его, мол, плохо исполняет свои обязанности. Старик с ненавистью посмотрел на тебя:

– Поди, родственницей Токива приходишься? Вот из-за их могил у нас покоя и нету.

1.3

Ты носила мамину фамилию, Фумио Цубаки. На папиной могильной плите было выгравировано: «Каору Токива». Мама называла папу, который не жил с вами, «Каору-сан». Ты тоже, подражая ей, говорила: «Интересно, где сейчас бродит Каору-сан, если он жив?» Мама в зависимости от настроения называла его «папа», «отец», «он», «этот», но для тебя привычным оставалось только «Каору-сан». Обращаться «папа» или «отец» было не к кому, и тебе казалось стыдным разыгрывать этот дешевый спектакль. Однако у тебя не было и тени сомнения в том, что Каору-сан – твой настоящий отец. Не будь отца, как бы ты, интересно, могла появиться на свет? Каору-сан напоминал экзотический фрукт, о котором ты слышала, но никогда не пробовала. Ты могла что-то объяснить словами, но собственных впечатлений у тебя не было. Этим Каору-сан, а точнее твой папа, дико раздражал тебя.

Иногда ты спрашивала у подруг: «Что ты чувствуешь, живя вместе с отцом?» Твои подруги жили со своими отцами под одной крышей, слышали их голоса, говорили с ними, вдыхали их запах. Они отвечали: «Он неряха», «От спины его тоской веет», «Он как карликовое дерево», «Он как буйвол», «Скучный», «Изображает вселенское терпение», «Он милый». Были и те, кто шутил: «Сдох бы поскорее». Все их слова звучали издалека. Они непосредственно общались с отцами, и ты завидовала их чувствам, которые они бережно хранили в себе и не могли толком объяснить чужому человеку. Тебя завораживали эти слова. – отцовская спина, голос, запах – все то, что вызывало какие-то особенные чувства.

Мама не только знала запах, голос, спину Каору-сан, она любила его. Сейчас эта любовь засохла наполовину, а ненависть вдвое разрослась, но мамино сознание было до отказа забито осколками Каору-сан. Что-то напоминало маме о его словах, о его жестах, и она, повинуясь порыву, рассказывала об этом своей дочери. В такие моменты на щеках у мамы появлялся румянец, голос дрожал от волнения.

«У Каору-сан всегда было непроницаемое лицо, – говорила мама. – Но он потел во сне, когда ему снились кошмары. Меня холод пробирал, а у него на кончике носа появлялись капельки пота…

Каору-сан иногда так пристально смотрел на людей – прямо сверлил взглядом. Спросишь его:

– Чего тебе? – а он, ничуть не изменившись в лице, пробормочет:

– Ты