БЕРНАРДА — ГАРМОНИЯ ВАШЕГО ТЕЛА. Гарри чиркнул спичкой о плакат, обозначив короткую черную линию на нужном месте и тем самым сделав картинку абсолютно непристойной, и пошел себе дальше, ухмыляясь.

— Что, если бы меня застукал полицейский, — пробубнил он себе под нос, — как бы он доказал, что я это нарочно сделал?

Чувствуя, что одержал маленькую победу над силами правопорядка, он с вызывающим видом попыхивал сигаретой, зажатой в зубах. В следующий раз надо непременно захватить с собою карандашик, подумал он, проходя мимо следующего плаката. На углу Рэтбоун-Плейс его окликнула проститутка:

— Привет, Гарри.

— Как дела, Мэри? — отозвался Гарри не останавливаясь.

Он торопливо пересек Оксфорд-стрит, задержавшись лишь у входа в зал игровых автоматов. Истратив двенадцать пенсов у одного из автоматов и выиграв зубную щетку в желтой целлулоидной упаковке, он, даже не взглянув на нее, прошел мимо позвякивающих и побрякивающих автоматов, окруженных сосредоточенными людьми, которые молча, с лихорадочной поспешностью запихивали монетки в щели; протолкался сквозь толпу, застывшую у «Ски-бол» в конце зала, и опустил монетку в щель автомата с недвусмысленным названием «Их медовый месяц».

— Посетите наш тир! Тир вниз по лестнице! Вниз по лестнице! — выкрикнул зазывала. Фабиан спустился вниз.

Внизу, в тире, где одинокая девушка боролась со сном над четырьмя видавшими виды винчестерами, Фабиан бросил на стойку шиллинг.

— Семь выстрелов, красотка, сдачи не надо. Просто хочу проверить, могу ли я еще попасть хоть во что-нибудь. В Штатах я выбивал девять из десяти с расстояния пятьдесят ярдов одним из таких вот винчестеров двадцать второго калибра, но сейчас глаз у меня уже не тот…

Бах! Бах! Подергиваясь, приплыла карточка с пятью пулевыми отверстиями в центре и двумя в молоке.

— Очень хорошо, — похвалила девушка.

— Отвратительно, — сказал Фабиан, — но я уже шесть лет не держал в руках пушки. Я, конечно, привык к калибру покрупнее — не могу избавиться от привычки низко прицеливаться. Черт! В Чикаго году эдак в двадцать седьмом мы бы показали тебе, что такое настоящая пальба. Знаешь, кто такой Багс Моран?.. Чикаго? Я-то прожил там большую часть жизни… Нет, я вышел из дела в самом расцвете сил. Может, это была трусость с моей стороны, но кому какое дело? Хайми Вайс не был трусом; Дион О’Банион не был трусом; Луис Элтери — тоже. Ну и что с ними стало? Где они теперь? Так кто смеется последним? Знаешь, как они называли меня? Тот, Кто Смеется Последним… Так вот, я оставил торговлю контрабандной выпивкой ради кино. Нет, я не актер. Черта с два. Я — продюсер. Я больше не участвую ни в каких грязных делишках.

— Наверное, это здорово — снимать фильмы, — вздохнула девушка.

Фабиан моментально уставился на нее своим маленьким правым глазом и задумчиво оглядел ее круглое свежее личико и упругие грудки. Потом ответил:

— Я, как только тебя увидел, подумал, что ты вполне фотогеничная. У тебя, конечно, нет того стиля, что у Гарбо или, скажем, у Дитрих, зато есть сексапильность и индивидуальность. А это гораздо важнее. Посмотри на Маргарет Салливан. В последнее время я занимался в основном музыкальным оформлением, но у меня есть контракты с самыми большими шишками в этом деле. Я и Голдвин,^[2] мы с ним неразлейвода, — с гордостью сказал Фабиан, — я в любой момент могу тебя с ним связать. Сделай пару снимков. Я еще зайду. Так ты не забудешь? Вот и хорошо. Увидимся.

И с этими словами Фабиан вышел на улицу.

А девушка заметила одному из салонных зазывал:

— Говорит, что устроит меня в кино! Он что, за идиотку меня принимает? Будто я не знаю, кто он есть на самом деле, — и, презрительно высунув язык, издала неприличный звук.

Тот, кто привык походя врать, зачастую сам искренне верит в собственную ложь. Ничто не сравнится с его по-детски наивной верой в то, что аудитория полностью ему доверяет. И получается, что он, стремясь надуть остальных, обманывает прежде всего себя. Фабиан неторопливо шагал по Черинг-кросс-роуд. Его самооценка не пострадала ни на йоту. Увидев, что уже почти девять, он прибавил шагу, направляясь в сторону главной улицы, Блумзбери, и свернул в один из бесчисленных проулков, которые, подобно мелким капиллярным сосудам, расходятся в разные стороны от основных артерий города. Там к нему подошел мужчина.

— Привет, Дюк, — сказал Фабиан.

— А! — отозвался человек по имени Дюк. Он был приземист и невысок, с пепельным лицом, словно он уже давно не видел дневного света. Мало того, его лицо, и без того грубоватое, носило на себе следы полузабытых стычек в глухих переулках. Тоненькая невыразительная ниточка плотно сжатых губ была похожа на царапину. В рассеянном свете уличного фонаря его глаза оставались в тени. Он разговаривал с Фабианом, практически не двигая губами, приглушенным тоном, выдававшим бывшего заключенного, по привычке прикрывая сигарету ладонью. Из его ноздрей выходил дым, но огонек сигареты был почти невидим.

— Как дела, Дюк?

— Хуже некуда.

— Ты на мели?

— Не то слово.

— На вот, держи. — И Фабиан сунул ему в руку пять шиллингов.

— Спасибо. Я этого не забуду, Гарри.

— Ты уже был в клубе?

— Я только что оттуда. Знаешь, что они сделали? Не пустили меня на порог.

— Неужели? — сочувственно проговорил Фабиан. — Да, неприятная история. А ты, случайно, не заметил там Фиглера?

— Нет. Они у меня еще попляшут. Я разнесу их грязный притон к чертовой матери.

— Не будь дураком, Дюк. Ты ведь не хочешь неприятностей с этой бандой, правда? Не пускают они тебя, ну и плюнь на них. Не бери в голову. И не исчезай: через день-два у меня, может, появится для тебя работенка.

— Спасибо, Гарри, век тебя не забуду.

Фабиан направился к двери с небольшой сияющей огнями вывеской «Международный Политический Клуб» и вошел внутрь.

Международный политический клуб был на первый взгляд вполне приличным и респектабельным местом. Там царила приглушенная атмосфера, словно на заседании какого-нибудь комитета. На стареньком вращающемся столике около двери помещалась огромная корзина, наполненная бумажными хризантемами, и стопка потрепанных старых номеров «Корнхилл Мэгэзин». На стенах висели портреты короля Эдварда VII, королевы Виктории и короля Георга V, гравюра призового Херефордского быка, хромолитография «Любишь меня, люби мою собаку», картинка с изображением маленькой девочки, сидящей на плечах у отца, и подписью «А я больше тебя», а также правила Клуба в массивной зеленой раме. Над правилами висело объявление:

Господа!

В Нашем Клубе Строго Запрещается