- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (145) »
из общинного правления.
Крестины пришлось отложить. Ничего не поделаешь, семейный бюджет! Прошло уже с полмесяца, и вот в двери бюднеровского дома тихо и благостно постучал пастор. Густав как раз собирался бриться и сидел перед исцарапанным зеркалом с одной намыленной щекой. Пастор вошел в кухню, громко топая начищенными до блеска кожаными штиблетами. Лена выронила эмалированную детскую кружечку с портретом кайзера Вильгельма. Кусочек эмали откололся. У кайзера не стало торчащих кверху усов, но зато зияла огромная пасть. Пастор расстегнул на груди свой длинный черный сюртук. Он просунул толстый указательный палец за белый крахмальный воротничок и таким образом пропустил к тяжело дышащей груди струйку воздуха. Над белым воротничком торчала багровая голова — кочан красной капусты, а на нем — черная шляпа. Посланец неба плюхнулся на кухонную табуретку, едва не угодив святым седалищем в таз. «Ми…мир вам и божье благословение да пребудет с вами…» Густав провел ладонью по намыленной щеке и смахнул пену за окно. Лена сняла фартук, вывернула его наизнанку и опять подвязала. — Это ты та самая Лена, что была швеей в замке? — Та самая, господин пастор. — Давно мы с тобой не виделись, дитя мое! — Да ведь все в хлопотах. Семеро детей, господин пастор. — Господь благосклонен к вам. Семеро детей, говоришь ты, овечка моя, Лена? И всех их я окрестил. Или, может, кто другой перехватил у меня одно дитя? Мне так мнится, что я крестил у тебя шестерых, шестерых и никак не более. — Прошу прощения, господин пастор, седьмой у нас еще свеженький. Пастор поглядел на Густава. — А ты кто таков, сын мой? — Это мой муж, господин пастор. — Лена засунула сухое полено — дважды украденное полено — в плиту, чтобы подогреть кофе. Пастор не спускал глаз с Густава. — Сын мой, подай мне руку. Густав протянул ему руку. Пастор поглядел на Лену, стоявшую на коленях перед очагом. — Разве твой муж язычник? Я ни разу не видал его в церкви. — Нот, он не язычник, господин пастор. — Сколько времени твоему младшенькому, дитя мое, прихожанка моя, Лена? — Две недели и один день. — И как его будут звать? — Его будут звать Станислаусом, господин пастор. — Станислаусом? Мало того, что ему уже две недели и он еще язычник, так он к тому же еще и Станислаус? — Это имя значится в календаре, — угрожающим тоном сказал Густав. — Стыдись, суемудрая душа. Станислаус — католическое имя и, значит, все равно что языческое. — Смиренный раб божий похлопывал себя по красному лицу толстыми пальцами-сосисками. — Лена, сколько времени ты работала швеею в замке? — Семь лет, господин пастор. — Так разве ты не знаешь, что наша милостивая госпожа, которая на свой счет велела подправить, а заодно и покрасить Христа в притворе, что весьма почтенная и достойная наша госпожа, заботясь о славе божьей, не терпит никаких язычников, ни взрослых, ни детей? — Пастор задохнулся. Ему приходилось перекрикивать шум кофейной мельницы, которую вертела Лена. Она высыпала молотое ячменное кофе в горшок. — Я знаю, господин пастор, но… Пастор щелчком сшиб божью коровку со своего сюртука. — Не желаю слушать никаких «но», упрямица. Приготовь дитя к следующему воскресенью, и я окрещу его, дабы он с божьей милостью был воспринят в семью христиан. Сейчас я готов, но в случае, если ты не принесешь в назначенное время своего сосунка для крещения, то пусть господь покарает меня, если я впредь осмелюсь простереть благословляющую руку над тобой и над твоим ребенком. Последние слова он произнес уже в дверях. Его прогнал запах бедняцкого кофе. Пастор пятился, не переставая проповедовать. А Лена шла за ним, склонив голову. Густав не провожал божьего слугу. Он схватил кочергу и колотил ею по конфоркам. Пасторская святость ему претила! В тот же день Лена побежала за черникой. С трудом наполнила она
2 Станислауса наделяют именем пожирателя стекла. Пастор заботится о его душе и повергает в ужас его мать Лену.
Бюднеры обсуждали, как назвать нового сына. Густав перебирал своих сыновей. Загнул большой палец — Эрих, указательный — Пауль, средний — Артур, а безымянный с мизинцем — Вилли и Герберт. — Теперь нам нужен Станислаус, — сказал он. — А я бы хотела Бодо, — сказала Лена. — Бодо? Это большого пса, пожалуй, можно было бы назвать Бодо, — Густав покачивал на коленях четырехлетнего Герберта. — Станислаусом никого не зовут. Нам нужен Гюнтер. У всех людей уже есть Гюнтеры, — сказала Эльзбет, самая старшая, и упрямо подбоченилась. Густав вскочил, спустил малыша на пол и стал расхаживать по кухне, тряся подтяжками, болтавшимися сзади. — Это твой ребенок, что ли? Тебе самой-то сколько лет? — Тринадцать. — То-то же. А Станислаусом звали пожирателя стекла. Лена опять попыталась предложить Бодо: — Так звали скрипача-виртуоза. — Где ты его видела? — В той книге, что мне дала жена управляющего. Стоило Бодо три раза провести смычком по струнам, и все женщины пускались в пляс. Густав наступил на подтяжки. — А мужчины что же? — Мужчины его ненавидели. — Вот видишь. Нет, Бодо не годится. Этого парня будут звать только Станислаусом, тут уж я не уступлю ни на грош. Эльзбет угрюмо забилась в угол за печью. — Его будут дразнить страусом. Вот увидишь, ему будут кричать: «Станислаус — глупый страус!» Густав пристально посмотрел на муху, сидевшую на стене, и сказал: — Будут, но только до тех пор, пока он не начнет жрать стекло. Чиновник магистрата поднял очки на лоб. Толстая синеватая складка мешала им теперь сползать обратно. — Станислаус? А не звучит ли это немножко на польский лад? Бюднер замахал рукой, сжимавшей шапку. — Станислаус значится в календаре! — А не подошло бы пареньку имя Вильгельм? Давно уже не было в записях ни одного Вильгельма. — Чиновник принялся чистить перо о пресс-папье. Густав разозлился. Все будто сговорились против его Станислауса. — Вильгельмом может любой болван назваться. А мой сын — Станислаус. Ведь не ты же его делал! Чиновник потер жирную мочку уха. — А уж не социал-демократ ли ты, Бюднер? — Отвяжись от меня со своими социал-демократами. Я сам по себе, а Станислаус будет Станислаусом и будет жрать стекло. — А ты разве не знаешь, кого зовут Вильгельмом? — Этого имени нет в календаре. Чиновник с отвращением записал в книгу: «…ребенок, нареченный Станислаусом». Густав, прощаясь, поклонился. Чиновник не ответил.Крестины пришлось отложить. Ничего не поделаешь, семейный бюджет! Прошло уже с полмесяца, и вот в двери бюднеровского дома тихо и благостно постучал пастор. Густав как раз собирался бриться и сидел перед исцарапанным зеркалом с одной намыленной щекой. Пастор вошел в кухню, громко топая начищенными до блеска кожаными штиблетами. Лена выронила эмалированную детскую кружечку с портретом кайзера Вильгельма. Кусочек эмали откололся. У кайзера не стало торчащих кверху усов, но зато зияла огромная пасть. Пастор расстегнул на груди свой длинный черный сюртук. Он просунул толстый указательный палец за белый крахмальный воротничок и таким образом пропустил к тяжело дышащей груди струйку воздуха. Над белым воротничком торчала багровая голова — кочан красной капусты, а на нем — черная шляпа. Посланец неба плюхнулся на кухонную табуретку, едва не угодив святым седалищем в таз. «Ми…мир вам и божье благословение да пребудет с вами…» Густав провел ладонью по намыленной щеке и смахнул пену за окно. Лена сняла фартук, вывернула его наизнанку и опять подвязала. — Это ты та самая Лена, что была швеей в замке? — Та самая, господин пастор. — Давно мы с тобой не виделись, дитя мое! — Да ведь все в хлопотах. Семеро детей, господин пастор. — Господь благосклонен к вам. Семеро детей, говоришь ты, овечка моя, Лена? И всех их я окрестил. Или, может, кто другой перехватил у меня одно дитя? Мне так мнится, что я крестил у тебя шестерых, шестерых и никак не более. — Прошу прощения, господин пастор, седьмой у нас еще свеженький. Пастор поглядел на Густава. — А ты кто таков, сын мой? — Это мой муж, господин пастор. — Лена засунула сухое полено — дважды украденное полено — в плиту, чтобы подогреть кофе. Пастор не спускал глаз с Густава. — Сын мой, подай мне руку. Густав протянул ему руку. Пастор поглядел на Лену, стоявшую на коленях перед очагом. — Разве твой муж язычник? Я ни разу не видал его в церкви. — Нот, он не язычник, господин пастор. — Сколько времени твоему младшенькому, дитя мое, прихожанка моя, Лена? — Две недели и один день. — И как его будут звать? — Его будут звать Станислаусом, господин пастор. — Станислаусом? Мало того, что ему уже две недели и он еще язычник, так он к тому же еще и Станислаус? — Это имя значится в календаре, — угрожающим тоном сказал Густав. — Стыдись, суемудрая душа. Станислаус — католическое имя и, значит, все равно что языческое. — Смиренный раб божий похлопывал себя по красному лицу толстыми пальцами-сосисками. — Лена, сколько времени ты работала швеею в замке? — Семь лет, господин пастор. — Так разве ты не знаешь, что наша милостивая госпожа, которая на свой счет велела подправить, а заодно и покрасить Христа в притворе, что весьма почтенная и достойная наша госпожа, заботясь о славе божьей, не терпит никаких язычников, ни взрослых, ни детей? — Пастор задохнулся. Ему приходилось перекрикивать шум кофейной мельницы, которую вертела Лена. Она высыпала молотое ячменное кофе в горшок. — Я знаю, господин пастор, но… Пастор щелчком сшиб божью коровку со своего сюртука. — Не желаю слушать никаких «но», упрямица. Приготовь дитя к следующему воскресенью, и я окрещу его, дабы он с божьей милостью был воспринят в семью христиан. Сейчас я готов, но в случае, если ты не принесешь в назначенное время своего сосунка для крещения, то пусть господь покарает меня, если я впредь осмелюсь простереть благословляющую руку над тобой и над твоим ребенком. Последние слова он произнес уже в дверях. Его прогнал запах бедняцкого кофе. Пастор пятился, не переставая проповедовать. А Лена шла за ним, склонив голову. Густав не провожал божьего слугу. Он схватил кочергу и колотил ею по конфоркам. Пасторская святость ему претила! В тот же день Лена побежала за черникой. С трудом наполнила она
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (145) »