широким проспектом — «Даешь расизм к трехтысячному году!». И наконец — вот он, тот самый баобаб, раскинул игольчатые лапы у подъезда, к которому стремился Марк. Под ветвями столетнего дуба бренчали на балалайках старички в косоворотках. Марк в который раз уже люто позавидовал жильцам: за сутки подъезд не изменился, наверное, потому что рядом располагалась парковка, заставленная лимузинами. В подъезде, да и вообще во всем доме, ответственными квартиросъемщиками были комитетчики.

Марк поднялся на второй этаж, позвонил в дверь. Послышались шаги, потемнел стеклянный зрачок, щелкнул замок. Марк улыбнулся и протянул букет.

— Я не люблю фиалки, — сказала она, и Марк с ужасом понял, что принес горшок фиалок. Вечно с этими цветами проблема! Марк прекрасно знал, что она обожает розы, и потому каждое утро…

— Дай, — сказал Марк, и она послушно вернула горшок. В руках у Марка фиалки тут же превратились в пышную икебану орхидей, перевязанную нарядной ленточкой.

— Вот так лучше! — смущенно пробормотал он. — Да? Так лучше?

— Лучше, — кивнула она, но от подарка отказалась, да он и не настаивал, зная, что как только она прикоснется к гвоздикам, те сразу обернутся чертовыми фиалками. Определенно, цветы надо запретить как предмет, порочащий мужское достоинство!

— Войти можно? — спросил он. — А то что мы на пороге. Я по делу. Серьезному.

Она была такой… такой… В общем, Марк влюбился давно и безнадежно, и стоит ли описывать идеал женской красоты?

Она стояла в дверном проеме, прищурив красивые, всегда голубые глаза. На погонах печально блестели комитетские звезды.

— Войти нельзя. Тебя вообще как зовут? Сегодня?

— Марк.

— А вчера Сашкой звали, верно? А позавчера Толяном?

— И что?

— И ничего! Я-то завтра, вчера и сегодня была и буду Викой. Понятно тебе? Ты это понимаешь?! Я вынуждена, иначе совсем уж хаос! Но ты-то свободен, понимаешь?! Ты — СВОБОДЕН!! Живи, радуйся, свободный гражданин! — Она зарыдала, черные от туши слезы потекли по румяным щекам.

Марку безумно захотелось обнять ее, прижать к мускулистому плечу, но как назло плечи нынче были хлипкими и костлявыми. И потому он просто сказал:

— Я не хочу, слышишь, не хочу быть свободным. Я хочу связать себя узами брака.

Она молча захлопнула дверь. Опять.

Марк пожал мощными дельтами, неспешно спустился по лестнице и вышел на проспект. У приметной пальмы джаз-банда наяривала регги. Маляры, подвешенные на тросах к небесной тверди, рисовали кучери облаков. Таблица Менделеева внезапно изволила пошутить: индий с сорок девятой позиции сместился на пятьдесят первую, сурьма вообще неизвестно куда подевалась. Зато постоянная Больцмана вернулась к исконному значению, потому что зима. Все было правильно, все было верно.

Марк неспешно бежал-ехал-летел домой, в сталинку-вигвам-гнездо, чтобы утром начать все сначала в той же последовательности: чай-кофе, углы-магазины, она.

Кто-то скажет, что это опасно — изо дня в день одно и то же, вопреки заветам предков. И этот кто-то будет прав. Очень прав. И прищурится Митрич, встретив подозрительного соседа на лестничной площадке:

— Усиленно-свободные тюрьмы еще никто не отменял!

Марк приподнимет оранжевую каску над завитым париком. Он не боялся служаку раньше, когда впервые загремел в каталажку за привычку чистить зубы, не боится и сейчас, и впредь дрожать не намерен.

Марк знает рамки дозволенной стабильности.

…а в тайнике под ванной-душевой у него спрятана зажигалка, всегда способная зажечь огонь.