почти вырвался, а он почти добрался до меня, но тут его схватил санитар.
— Уберите его, — сказала мама. — Он уже натворил достаточно бед.
Я рванулся, высвободился и схватил папину руку точно так, как делают фрухи. Я постарался, чтобы он увидел мое лицо — всю мою любовь, и страх, и необходимость поторопиться.
Я кивнул. Он кивнул в ответ, а санитары уже выводили его из палаты. Вошла сестра, вставила ключ в мой обезболивающий воротник, изменила настройку, и я почти сразу же уснул.
Но все было в порядке. Он понял. И, может быть, еще не поздно…
В следующие дни никто не говорил мне, что происходит. Мама в больнице почти не бывала. Я надеялся, что все обстоит хорошо; если бы началась война, то уж, конечно, кто-нибудь да проговорился бы, верно?
А я лежал тут, прикованный к ускорителям регенерации! Я даже до туалета добраться не мог, но школьные задания мне приносили. Выходило, что меня уже наказывают.
Потом за всю среду — ни единого посетителя. И все равно никто не объяснил мне, что происходит. Даже когда сказали, что в четверг меня выпишут, мне не стало легче. Ночью я почти не сомкнул глаз.
Меня отключили от регенераторов, проверили на приборах, осмотрели и выписали. Пришлось надеть грязную одежду — ничего другого у меня не было. Я сидел в палате, ждал, когда кто-нибудь за мной приедет, и чувствовал себя жутко несчастным… пока в дверь не вошел папа.
Он обнял меня очень устало, я начал задавать ему миллион вопросов, но он велел подождать. Я чуть не лопнул, пока мы шли к машине.
Когда мы забрались в нее, он снова меня обнял и держал так долго-долго.
— Как ты узнал, Кев?
— Ну как-то так. Когда увидел родителей Йиналу в контакте, то сообразил, что к чему.
— Погоди! Его родителей?
Я рассказал, как все произошло с самого начала. В первый раз за последнее время я рассказывал, а меня внимательно слушали.
— Ты не знаешь, он выздоровел?
— К сожалению, не знаю.
— Но ты же разговаривал с ними, верно?
Он улыбнулся, еле раздвинув губы.
— И еще как! Ты вообразить не можешь. Их социальные запреты практически нерушимы.
— Какие запреты?
Ему пришлось объяснить.
— Сынок, фрухи выражают свои чувства, сильные чувства, только через нервотрансепторы. Глубокие эмоции — это абсолютно личное. Выразить их открыто для них просто немыслимо. Даже научное обсуждение эмоций происходит с помощью нервоконтактов.
— Значит, они с тобой не говорили об этом?
— Отказывались, пока половина Комитета совсем не надорвалась, пытаясь их уломать. Некоторое время я опасался, что ты ошибся, но мы не отступали. Объяснили им, что человеческий страх вот-вот приведет к насилию. Именно угроза надвигающегося кризиса, скорее всего, и понудила их сломить внутреннее сопротивление.
— Вот и с Йиналу так! — Папа наклонил голову набок, ну совсем как Йиналу. — Я не мог заставить его говорить о некоторых вещах. Например, о том, как фрухи относятся к людям.
Он хмуро отвел глаза.
— И у него были все основания. Кеван, люди не доверяли фрухам, неверно судили о них, а фрухи думали о нас то же самое.
— Это как?
По крыше машины зашлепали капли дождя.
— Едва они начали говорить, как выяснилось множество фактов. Например, что многие фрухи, вернее, подавляющее большинство, считают людей… считают нас животными.
— Чушь какая-то! Мы строим города и космолеты. Мы говорим!
— Суть не в нашем интеллекте, а в наших эмоциях. Открытых всем страстях, которые они никогда бы не выдали ни зрению, ни слуху. Вот критерий — с их точки зреция. Оказывается, Кев, на родной планете фрухов обитает другой вид псевдоразумных существ, не обладающих нервотрансепторами. Их эмоции очевидны, и они не создали никакой цивилизации. Фрухи, правильно или неправильно, усмотрели тут причинную связь. И перенесли этот вывод на нас, несмотря на космолеты и владение речью. Определение личности у них кардинально отличается от нашего, не только в интеллектуальном, но и в эмоциональном плане. Мы не прошли проверку. А теперь, возможно, они думают о новой проверке. — Он похлопал меня по плечу. — И во многом благодаря тебе.
На этот раз я сумел удержаться и не заплакал. Может быть, мне хотелось выдержать этот экзамен.
— Спасибо, пап, а теперь поехали домой!
Он отстранился от меня.
— Поговорим об этом потом. Пока ты погостишь у бабушки. Я перевезу туда все, что тебе может понадобиться.
— Чего? Пап, почему мне нельзя поехать домой?
Он отвел глаза.
— Твоя мать и я… у нас очень много работы. — И он включил мотор.
Да, работы у них хватало! Совещания с их коллегами-фрухами, потом с членами администрации фрухов. Правительство в Катманду тоже пожелало участвовать. Комитет наконец-то получил необходимую поддержку… после того, как самая важная часть работы была сделана. Папа прислал мне весточку. Йиналу жив и рассказал остальным фрухам, что произошло. А до того они не совсем верили моему рассказу. Теперь они прислали то, что папа назвал «признанием». На здоровье! Я все время просил, чтобы мне позволили повидаться с Йиналу, но пару недель я «не стоял на повестке дня». Вы не поверите, как меня встретили ребята в школе — ну прямо как героя. Все набивались ко мне в друзья, даже Луис. Да только я в таких друзьях не нуждаюсь. У меня ведь уже есть настоящий друг.
Когда наконец это случилось, я почти пожалел: сплошь люди, которые снимают меня для новостей, и политики, которые норовят попасть в кадр. Фрухи, когда встретили нас, выглядели так, словно начали заново обдумывать то, что уже обдумали. Йиналу все еще не вставал с постели; к нему вместо регенераторов были подключены всякие трубочки. Я позировал рядом с ним, разговаривал по-нашему и на киттмантеле, как мне велели. Стоило мне попытаться сказать что-нибудь не по сценарию, как кто-нибудь сразу задавал бессмысленный вопрос. Посетители наконец угомонились, но только потому, что всех начали выпроваживать. — Я останусь, — сказал я руководителю нашей группы. — Я хочу поговорить с Йиналу наедине. — Кеван, ты же увиделся с ним, как мы и обещали. А теперь… — Только вдвоем. — Я обернулся к фрухе рядом и сказал ей то же самое очень-очень спокойно. Руководитель попросил кого-то перевести, но фруха уже уводила всех за дверь, сама вышла последней, а я остался. Йиналу похудел, побледнел и выглядел очень хрупким. — Ты уж меня прости, — сказал я, подходя к его кровати. — Я пытался тебя ухватить, но не успел. — Я заставил себя полезть, а не ты. Без тебя я был бы мертвым. — Без меня ты бы вообще на дерево не полез. Это моя вина. — Нет. Это твоя заслуга. Я рад, что
* * *
Да, работы у них хватало! Совещания с их коллегами-фрухами, потом с членами администрации фрухов. Правительство в Катманду тоже пожелало участвовать. Комитет наконец-то получил необходимую поддержку… после того, как самая важная часть работы была сделана. Папа прислал мне весточку. Йиналу жив и рассказал остальным фрухам, что произошло. А до того они не совсем верили моему рассказу. Теперь они прислали то, что папа назвал «признанием». На здоровье! Я все время просил, чтобы мне позволили повидаться с Йиналу, но пару недель я «не стоял на повестке дня». Вы не поверите, как меня встретили ребята в школе — ну прямо как героя. Все набивались ко мне в друзья, даже Луис. Да только я в таких друзьях не нуждаюсь. У меня ведь уже есть настоящий друг.
* * *
Когда наконец это случилось, я почти пожалел: сплошь люди, которые снимают меня для новостей, и политики, которые норовят попасть в кадр. Фрухи, когда встретили нас, выглядели так, словно начали заново обдумывать то, что уже обдумали. Йиналу все еще не вставал с постели; к нему вместо регенераторов были подключены всякие трубочки. Я позировал рядом с ним, разговаривал по-нашему и на киттмантеле, как мне велели. Стоило мне попытаться сказать что-нибудь не по сценарию, как кто-нибудь сразу задавал бессмысленный вопрос. Посетители наконец угомонились, но только потому, что всех начали выпроваживать. — Я останусь, — сказал я руководителю нашей группы. — Я хочу поговорить с Йиналу наедине. — Кеван, ты же увиделся с ним, как мы и обещали. А теперь… — Только вдвоем. — Я обернулся к фрухе рядом и сказал ей то же самое очень-очень спокойно. Руководитель попросил кого-то перевести, но фруха уже уводила всех за дверь, сама вышла последней, а я остался. Йиналу похудел, побледнел и выглядел очень хрупким. — Ты уж меня прости, — сказал я, подходя к его кровати. — Я пытался тебя ухватить, но не успел. — Я заставил себя полезть, а не ты. Без тебя я был бы мертвым. — Без меня ты бы вообще на дерево не полез. Это моя вина. — Нет. Это твоя заслуга. Я рад, что