Из зала: Я немножко позволю себе в бочку дёгтя подбросить ложечку хотя бы мёда. Всё было, безусловно, всё было. Но надо понимать, что было и то, и другое. И на целину мы ездили сами, никто нас не загонял, мы туда рвались, и втроём — я и две девочки — за четыре часа бросали лопаточками 20 тонн зерна. Всё это было. Что я конкретно хочу сказать по поводу того, что понимали. В девятом классе учитель русской литературы Земский дал нам задание. Он каждый раз давал нам список, и за год я прочитал 90 примерно книг. Причём имейте в виду: «Бруски», «Война и мир» 4 тома — это всё считалось за одну книгу, а брошюрочки просто не считались. Это не в Москве, это далеко в Ферганской долине, в городе Намангане. Из 43 человек нашего выпуска только 3 не поступили в самые престижные вузы Москвы. Когда я поступал в Военно-морское училище, нам давали 12 вариантов по три темы, и у меня обязательно хотя бы одно сочинение в каждом из вариантов было написано за последние три года.
Просто жили по-другому. И если говорить о страхах, культе смерти, то я думаю, что сегодня в тысячу раз больше этот культ выливается на человека из одного даже телевизора. Везде разные школы, везде разные преподаватели, но мы читали, мы понимали. И я могу сказать так: я воспитывался улицей и книгами. Мы дрались, мы хулиганили, но было очень чётко: двое на одного — нет, лежачего не бьют и так далее. А что сегодня? Сегодня наоборот. Поэтому задача наша сегодня, как мне кажется, немножечко остановиться, взглянуть на себя со стороны и подумать: а в ту ли сторону мы идём, а что нам нужно, чтобы во всех случаях оставаться прежде всего человеком?
Дзядко: Спасибо.
Толстая: Тут много чего можно на это прекрасное выступление сказать, но я немного в сторону скажу. Есть такое понятие — сенсорная депривация. Придумали на Западе где-то. Вы приходите в помещение, Вас кладут в ванну с нейтральной температурой воды, полная темнота, какой-то солёный раствор, чтобы Ваше тело меньше чувствовало вес. Вы укладываетесь в эту ванную и час Вы проводите в полной темноте. Вот я всё мечтаю туда пойти, всё руки не доходят. Говорят, что минут через 20 совершенно изменяется восприятие мира: все чувства у Вас отключаются, только Ваш мозг, Ваша фантазия, подсознание вылезают. Всякие удивительные происходят с Вами вещи. Это не страшно, это открывает внутри Вас какие-то пути, Вы становитесь более креативными, как сейчас неприятно выражаются. Вот такой эксперимент надо каждому пройти — безобидные вещи, почему бы на себе не попробовать.
В советское время была сильная сенсорная депривация по многим направлениям. Вы говорите о книгах, которые люди читали — да, люди читали в Москве, когда достать могли, но в принципе хороших книг не было. Всякая дрянь была, была очень большая потребность в книгах хороших, но их нигде было не достать. Моя книжка первая вышла в 1987 году, и весь тираж (тираж был большой, там было 50 тысяч) отправили в среднеазиатские республики. Они там и осели. Так вот были специальные люди, которые ездили с колбасой в среднеазиатские республики, колбасу продавали, книги покупали, на этом спекулировали и жили. Мы оттуда сами доставали книги, которые все отправлялись туда, где их люди не читают. Достать книгу можно было только за большую цену, с наценкой, поэтому существовали спекулянты книжные. Ну да, в библиотеке: я представляю себе, как хорошие пионеры, пошли, сели в библиотеку читать. Хорошую книгу Вы не возьмёте в библиотеке — она уже взята. Существовала спекуляция, можно было жить по-бедному, с библиотекой, но хотелось книгу сейчас, а не когда до тебя уже десятый до тебя прочитает.
Дзядко: У нас, к сожалению, заканчивается время. Есть ещё несколько вопросов, на которые мы успеваем ответить...
Толстая: Они все такие разные, я не знаю, стоит ли начинать на них отвечать.
Дзядко: На этот — стоит.
Толстая: «Нравится ли Вам жить в современной России? Где Вы хотели бы жить?» Нет, мне не нравится жить в современной России, но это не значит, что я хотела бы жить где-то в другом месте. Я 10 лет жила в Америке и предпочла там не жить.
Дзядко: Почему Вы вернулись?
Толстая: Мне там чужое всё. Там очень много вещей, которые лучше, чем здесь, но это чужая страна. Что я буду жить в чужой стране и разговаривать с чужими людьми на чужом языке? Мне здесь всё гораздо понятнее. А удобно или нравится мне жить здесь — нет, не очень удобно, нет, мне многое не нравится, но я среди своих, а там я не была среди своих. Буду ли я писать воспоминания о старших родных? Да, я пытаюсь с этим что-то сделать, может быть, из этого что-то получится. Одно дело — воспоминания, что ты сам помнишь, другое — это то, что надо восстанавливать по воспоминаниям третьих людей, потому что я совсем не всё помню. Я Лозинских вот совсем не помню, потому что они оба умерли, когда мне было 4 года.
«По каким вещам в СССР Вы скучаете больше всего?» Ни по каким. Нет, ну, пожалуй, я бы хотела, чтобы поливальные машины шли и поливали улицы, чтобы было чисто. Я совершенно не скучаю, потому что уже лет 600, наверное, в России, идёт дурак-дворник и сухой метлой, сделанной из обглоданной вербы, метёт окурки, плевки и прочий туберкулёзный прах, который поднимается вверх и забивает мне ноздри. Почему он метёт обглоданной метлой, когда уже есть десятки мини-приборов, и почему это должно быть посуху? Проще вообще ничего не делать. Это же он вред наносит — он поднимает в воздух то, что должно осесть. Это антисанитарно, в конце концов.
Дзядко: Здесь вопрос о том, что разными были советские чиновники.
Толстая: Позитивный пример чиновника? Что вы! У меня свёкр был, он не был чиновником, но был совершенно замечательным человеком — генералом, и он отличался резко от всего генералитета в несколько интересных сторон. Например, он никогда не покупал ничего в распределителях, потому что ему было западло. И детям не давал. Дети, конечно, возмущались, а он не давал: нечего. Человек прошёл всю войну, он не такой, не кабинетный. Он отказывался писать открытки своему начальнику к 8 марта и 23 февраля, говорил: начальник меня не устраивает, я не буду его поздравлять, это всё фальшь и ложь. У него не было своей машины, у него была официальная машина, и только когда у меня родились маленькие дети, он начал, скрепя сердце, её давать, чтобы я их не тащила куда-то на метро. И каждый раз видно было, что он тяжело переживает, что он пользуется машиной этой официальной, служебной. Больше никто не переживал, а он переживал. Шофёр должен был, пока генерал на работе, стоять в гараже, но он
