Комичный мой облик: на старости лет стал похож одновременно и на раввина, и на Ивана Тургенева.
9 декабря, среда.
Затемно, снежным утром прийти в храм — ничего не бывает лучше. Сегодня так (в 8 утра) в церкви Иоанна Предтечи на Пресне. Несколько фигур в полутьме, не мощный, но в меру хор. Как раз — к Символу Веры. Здесь служил отец Борис (Михайлов), здесь отпевали Диму Борисова, Валю Ашкенази (“твой окаменевший холодный лоб”).
10 декабря, Знамение Божьей Матери, 615 утра.
Смотрю на снежную с фонарной подсветкой тьму за окном, и растет тревога — тревога за близких, за завтрашний день, не за себя, нет. Уходит книжная культура, целый исторический период, освященный христианскими смыслами. И что же ему на смену?
У С. М. есть приятель Г. — холеное животное, от которого ждать человечеству совершенно нечего. Всегда покрыт ровным оливковым загаром. Бережет здоровье настолько, что ежегодно ходит добровольно к дорогому проктологу проверяться.
Неизвестный мне прежде актер Владимир Капустин — в роли Шаламова (“Завещание Ленина”, РТР, сценарий Ю. Арабова, режиссер Николай Досталь — вот кому надо б дать Солж. премию!). Сильный фильм, сильный актер. Сильнее, чем “В круге первом”. Даже как-то невероятно видеть это на грязном “голубом экране” совр. общества. Настоящее — во враждебной среде.
Актриса Клавдия Пугачева (1906 — 1996), ее любил Хармс…
“После войны мы встречались с Анной Андреевной то в Москве, то в Ленинграде. <…> Однажды в эту пору мы стояли с ней на мосту через один из каналов в Ленинграде, и вдруг показалась лодка. На веслах сидела молодая женщина, а на корме с гитарой полулежал наш общий знакомый, поэт Володя Лифшиц. Я хотела их окликнуть, но Анна Андреевна сделала жест — „не надо”. Они медленно прошли под нами как виденье безмятежного счастья. Ахматова проводила их взглядом и сказала: „Не забывайте, мы тени из другого мира””. (А. А. имела в виду, конечно, не возраст, но изгойство — следствие сидящих в лагерях их близких.) Володя Лифшиц — отец Леши Лосева (ныне покойного), питерский поэт, похороненный на переделкинском кладбище. И похоже, один Паша Крючков знает, где тут его могила.
Все, все ушли… (Клавдия Пугачева. “Прекрасные черты”, М., 2009).
12 декабря, суббота, 3 часа ночи. Переделкино.
Человек изнашивается, как механизм от долгой или неправильной эксплуатации (чаще всего самоэксплуатации). Только вот свидетельствует ли это о его тварности — не могу понять. Самовоспроизводящийся механизм — искушение и нехороший соблазн (думать так). Но катастрофы, случайности, “несчастные случаи” и т. п. склоняют к таким невеселым подозрениям.
15 декабря, вторник.
Париж — наконец-то увиделась голубизна, облака, барокко!
В полдень вышел пройтись, распахнул дверцу ворот и — ослеп. Ослеп от солнца, о котором я за два месяца в России, оказывается, подзабыл.
В кафе у португальцев выпил портвейна. Все жмут руку (консьерж, в баре и проч.) — радуются, куда пропал? Такой славный высоко-ровный тонус жизни, что, кажется, нет тут места ни смертям, ни болезням.
17 декабря, четверг.
На днях по-русски обнародован последний незаконченный роман Набокова (который он завещал сжечь, но сын не решился, нарушив — может быть, правильно? — волю покойного). У нас в России книга вышла сразу двумя форматами: и тоненьким карманным, и толстенным фолиантом для нуворишей. Карманное издание за несуразно большие деньги продается теперь в аэропортовских киосках вместе с Акуниным, Пелевиным, Сорокиным и прочими эрзацами настоящей словесности.
2230. Холодно, гуляли с Н. и на бульваре Батиньоль встретили в полутьме девушку, какие бывают только в Париже: фигуркой и ростом вылитая Лена Шварц, но в белых штанах, а главное, шляпа, на какую в России бы никто не решился: с гигантскими волнистыми полями — такую необходимо придерживать рукою ежеминутно.
“Мы, русские, — народ молодой, мы только начинаем жить, хотя и прожили уже тысячу лет; но большому кораблю большое и плавание” (русский пророк Ф. М. Достоевский за сорок лет до падения русской цивилизации — 1876 г.).
21 декабря, 7 утра.
Полускабрезная игрушечность — элемент культуры Серебряного века, его ощутимая составная — оставляет какое-то нехорошее послевкусие (стихи Потемкина о Париже в “Новом мире”). Это есть и у Кузмина, и у голуборозовцев, у Вертинского, у Северянина etc… Предсмертное цветение с грядущей тленцой (которое когда-то я рассматривал как бодрое и высокое слово).
Когда в конце 80-х от нас на Запад потянулись поэты читать стихи в университетах, Дм. Пригов еще и ржал по-ослиному, кричал петухом, выл и лаял. Зап. слависты, которые до того с нашей стороны не видели ничего левее клетчатой кепки Евтушенки, воочию убеждались, что на смену соцреализму в Россию пришла творческая свобода.
М. Айзенберг — без всякого, по-моему, серьезного на то права — считает для себя возможным рулить литературным процессом. И типажно напоминает Осипа Брика.
Воинствующим антикоммунистом было быть трудно, но хорошо. А воинствующим противником олигархии трудно и плохо.
22 декабря.
В тридцатиградусные морозы при перевозке из Хабаровска какого-то частного цирка в металлическом контейнере без вентиляции замерзли африканская львица и восемь индийских тигров.
Есть (были) звери. И есть нелюди. И нелюди загубили зверей.
Получил наконец у Никиты том Тургенева (Петроград, 1915. Ну конечно, откуда у Струве Тургенев советский?). “Мелкие сочинения в одной книге”.
Достоевский был первым (единственным?), кто практически показал существ, уже укорененных в революции, — бесов. Толстой революции не чувствовал, не понимал. Отсюда его плохо (да и далеко не всегда) скрываемое сочувствие революционерам — как… нонконформистам и жертвователям собою во имя (пусть и понимаемого ими ложно — что извинительно) блага ближнего. Что это потенциальные убийцы миллионов — этого Толстой не сознавал ни на йоту. Слишком был для того породист, эгоцентричен.
30 декабря, среда, половина шестого утра.
Четыре дня на острове в Бретани, башни маяков, их лучи по ночам и мерные сигнальные вспышки, волны, валы, пена, скалы, ветер — мое любимое.
В гостиницах мы специально не задвигали штор, так что присутствие маяков, их работа всегда были с нами.
А выехали с