Геннадий Яковлевич Шмань Сундуковские гостинцы
Тополёвая веточка
Не дружит Витька со своей старшей сестрой Кирой. Дружбы не получается. Неужели у всех такие сестры? Витька пробовал иногда слушаться её, но дружба всё равно не наладилась. Сейчас Витька сидит на широкой, изрезанной ножом скамье, как раз против избы, и думает: «Кто виноват в этом?» Если Витька сделает что-нибудь хорошее. Кира хвалит его с оглядкой. Но коль уж он провинился, громко, чтобы вся улица услышала, кричит: — Это мог сделать только ты!.. Это нечеловечно! Витьке надоели поучения. Он забирается до первых сумерек в Каменистик. Это глубокий овраг с крутыми глинистыми боками. По каменистому дну его течет чистый ниточка-ручеек… Витька смело пробирается через живую стену зарослей ольхи и лозняка. На дне оврага он садится на обросший мохом камень. Из-под камня выскакивает ручеёк. Витька задумчиво слушает задиристое его бормотание. Оно переплетается с еле уловимым шелестом травы.
Витька знает все места тут наперечёт. Сколько гнёзд упрятали в зарослях птицы… И какие они… Витька осторожно раздвигает отяжелевшие под росой ветви орешника. Он ищет хитро скрытые там гнёзда. Сорвавшись однажды со стены Каменистика в кустарник, он расцарапал себе нос и разорвал штаны. А когда пришёл домой. Кира снова закричала на всю улицу, что это нечеловечно и что она пожалуется наконец отцу.
И она пожаловалась. Тот, попыхивая трубкой в подпалённые усы, пообещал Витьку выдрать, а хворостинку выломать из тополька на огороде. …Витька с жалостью глядит на тополёк, который растёт в конце огорода. Он тоненький ещё и слабый. Сломать его нельзя, скажут — нарочно всё это сделал. Тогда он отыскал под верандой старую ржавую лопату, выкопал тополёк и перенёс его в соседний огород. Тополек принялся. Даже листья не завяли. Но Кира все-таки заметила, что тополька нет. И подняла шум… Вечер уже брался в полную силу. Витька крика не слышал: он был в Каменистике. А когда выбрался оттуда, то ещё издали увидел суетящуюся возле свежевырытой ямы Киру. Она размахивала длинными руками и что-то показывала отцу. Домой идти Витька не решался — выдерут. Но в Каменистике всю ночь сидеть тоже страшно. И Витька пошел домой: будь что будет. Но, странное дело, отец почему-то не ругался. Глаза у отца с хмуринкой, а лицо по-прежнему доброе. И Витька понял, что порки не будет. Кира стояла возле ямы и ругала его: — Это мог сделать только ты… Это нечеловечно… А Витьку захлёстывала обида: какая разница, где будет расти тополёк! Важно, чтобы он остался живой.
Маленький Шурка
Я прихожу домой во второй половине дня. И каждый раз по дороге встречаюсь с мальчишками-карапузами. Они копошатся в песке, прыгают на одной ноге, потом не дыша подкрадываются к воробьям. А те безбоязненно разгуливают по обочине сквера. Воробьи ленивые и жирные. Они грузно перескакивают с обочины в заросли, недовольно чирикая — зачем, мол, их потревожили… Дети заразительно хохочут, гоняясь за воробьями. Смех детей стоит у меня в ушах. На углу улицы я вижу свой дом. Пятиэтажный, раскрашенный под зебру. В нижнем угловом окне на стекле плющится нос-картошина. Это брат мой Шурка.
Не успеваешь отворить скрипучую дверь, а на пороге уже ждёт меня брат. Чубчик у него редкий и шелковистый, смешно завивается кверху. — Добрый лень, Шурка! Я подхватываю брата на руки и подбрасываю до потолка. Шурка хохочет, только чубчик подрагивает. Мальчонка обвивает мою шею руками, прижимается к заросшей колючей щеке и спрашивает: — А рисовать будем? — Будем. Шурка, будем… — Ага, я так и знал… Я так и знал! — кричит Шурка. Я беру цветные карандаши и рисую прямо на обложке тетради играющих детей, сквер и взъерошенных воробьев. Мальчонка отворачивается от меня, смотрит в угол. — Ты что. Шурка? — Мне воробьи и мальчишки надоели, — говорит он, надувая губы. — Давай тогда зайца нарисуем, а? — Давай, — кивает головой брат. В глазах его вспыхивают искорки. Я беру чистый лист бумаги, а Шурка просит: — Только ушастого зайца, ладно? Да подлинней чтоб уши были. — Обязательно будут длинные уши, — успокаиваю я. Шурка водит глазами за карандашом, сопит. Словно сам рисует. Сопение это слышит вся квартира. И вот уже длинноухий заяц перекидывает своё гибкое тело через горбатые сугробы. Перепрыгнув через сугробы, заяц старается нырнуть в лес. Косит глазами. За ним в шапке-треухе гонится паренёк. Он хочет поймать беляка. А тот не даётся ему в руки, бежит быстрее мальчишки. Шурка хватает рисунок из рук и, скользнув со стола, с криком вбегает в кухню: — Погляди, бабка, заяц!.. Погляди! На второй день я замечаю в глазах брата грустинку. — Ты почему такой? — спрашиваю я Шурку. — Боюсь, заяц сбежит, — признаётся он. Я предлагаю запереть зайца в шкаф, тогда не сбежит. Шурка, щелкнув ключом, пыряет под одеяло, но долго не может уснуть. — Всё-таки может сбежать, — вздыхает горестно он. — Из-под замка не сбежит. Замок надёжный, — убеждаю я Шурку. Мальчонка засыпает, а я хожу по комнате и думаю, как успокоить Шурку. Затем вновь рисую зайца. Кладу этот второй рисунок в шкаф. Утром Шурка поднялся рано. Осторожно, чтобы не разбудить нас, он подкрался на цыпочках к шкафу, открыл дверцу и тихо вскрикнул: — Не сбежал!.. А на рисунке за одну ночь появилось снежное поле. Вырос лес, вечно шумливый и звонкий. Даже слышно, как по его верхушкам пробегает ветер. Глубже к опушке чернеет еловый пень. На пне сидит мальчонка. Он держит на коленях зайца и поглаживает его продолговатой ладонью. — Видел? Видел? — кричит мне Шурка. — А что именно? Если ушастого зайца, то вижу. — Нет, понимаешь, мальчик беляка приручил, — улыбается брат. — Это дружба, понимаешь? Теперь заяц никуда не убежит! Я тоже счастливо улыбаюсь. Действительно, теперь заяц убежать не может, потому что от дружбы не убегают.