комнату. На столике в углу тускло горела керосиновая лампа и призрачно освещала белевшую фигуру сиделки, спавшей головой на столе. Комната обширная, с низким потолком. По стенам неясно чернеют ряды кроватей. Слышен бред, стоны в полусне, бормотанье. За черными окнами жалобно шумят деревья, а к самым окнам из черной темноты припадает и тонко гудит огромный ветер.
Неожиданно Наумчик вздрогнул. Рядом с ним раздался мучительный стон. Потом на кровати, опираясь на руки, приподнялась белая фигура и быстро быстро заговорила. Сиделка вскочила и подбежала, но фигура уже опять упала и выла по-звериному. Наумчик смотрел и прислушивался, весь похолодев, и вдруг внутри разлилась горячая уверенность, что сам он здоров, здоров, здоров…
Утром пришла сестра и измерила температуру. Оказалось 38,2. Наумчик радостно заулыбался этому и сказал: – Я знал, что у меня не больше. – Ну, ну смотрите, – возразила сестра, – завтра будет 40. – Нет, нет, уж теперь не будет, – все так же улыбаясь ответил Наумчик. Днем он рассмотрел своего бредившего ночью соседа. Тот лежал, сплошь закрытый одеялом. Но под одеялом громоздились крупные, тяжелые контуры тела. Дощечка у него говорила, что это Франц Гольден, военнопленный, болеет сыпным тифом. Наумчик долго смотрел на дощечку и опять почувствовал, что он здоров, здоров, здоров. Вздохнул и отвернулся.
Чувство к жизни, вызываемое возвращением физических сил, неудержимо росло в нем. Смущал только странный перерыв в воспоминаниях о своей болезни. Наумчик никак не мог вспомнить, что с ним было с того момента, как в двуколке он потерял сознание, и до того, как он ночью очнулся здесь в палате. Строго говоря, это не был абсолютный перерыв. Какие-то, неуловимо тонкие, странные тени-ощущения бродили в нем, но они совершенно не попадали в освещенную памятью сферу сознания, совершенно не оформлялись в мысль. Иногда он как-будто приближался к тому, чтобы схватить, ощупать их. Тогда в них чувствовалось что-то ритмическое, зыблющееся и гудящее. Но ближе осязать не удавалось. Через десять дней после прибытия он мог ходить, опираясь на палку. Еще через две недели врач на вечернем обходе сказал: – Ну-с, через две недельки на комиссию… Медленно тянулись последние две недели. С каждым днем Наумчик чувствовал в себе накопление жизненной энергии и бодрости. Оно далеко опережало его физическое состояние. Неудержимо порывало скорей покинуть умирающие стены госпиталя и броситься в привычный мир борьбы и кипучей жизни. В долгие октябрьские ночи, смотря на тусклую лампу блестевшими от волнения глазами, он думал, что мы, люди сегодняшнего дня, должны чувствовать себя счастливыми, несмотря на наши колоссальные невзгоды, на беспримерные в истории страдания… …– ведь мы же непосредственные участники в величайшем творческом напряжении человечества… – шептал он и его самого обжигали собственные слова. Нередко он вспоминал и свой бред, свои мысли о смерти и чувствовал, что он теперь понимает, почему у него не оказалось страха смерти… …– я не боюсь, не боюсь ее потому, что я только единица в миллионе… Как отрадно думать, что в лучшем будущем будет и твоя доля усилий, будет миг и твоих страданий, будет и твоя капля крови. Что значит сознание личного бессмертия в сравнении с этим сознанием?.. Вот эта тусклая лампа в сравнении с гигантским солнцем?.. Те, которые придут после нас – наши внуки, правнуки позавидуют нам и скажут: "они были счастливые, несмотря на великий ужас их жизни… были счастливы нашим счастьем. Они – подлинные гордые дети земли, первые разрешили туманные споры с небом, поставив себе великую задачу низвести небо на землю. Да будут имена их, да будет память о них священна в нашей песне торжествующей жизни, в наших преданиях, пока живет род человеческий"… Так думал Наумчик в долгие октябрьские ночи и все больше сгорал в страстном желании поскорее покинуть тесные стены госпиталя.
Прошли и эти две недели. Была половина октября. Выпал преждевременный глубокий снег. В гармонии ему стояли трескучие пятнадцатиградусные морозы. Наумчик шел по дорожке между притихшими соснами зимнего парка и думал: – Я много выиграл в игре со смертью. Теперь будет чем расплатиться в случае проигрыша в игре с жизнью… Да здравствует жизнь! Да здравствует борьба!.. Ноги еще дрожали в коленях, особенно когда поднимался на холмики, но мысли о золотом грядущем человечества придавали силы. Бодрым уверенным шагом он шел к ближайшей цели – к станции…
……………
Утром пришла сестра и измерила температуру. Оказалось 38,2. Наумчик радостно заулыбался этому и сказал: – Я знал, что у меня не больше. – Ну, ну смотрите, – возразила сестра, – завтра будет 40. – Нет, нет, уж теперь не будет, – все так же улыбаясь ответил Наумчик. Днем он рассмотрел своего бредившего ночью соседа. Тот лежал, сплошь закрытый одеялом. Но под одеялом громоздились крупные, тяжелые контуры тела. Дощечка у него говорила, что это Франц Гольден, военнопленный, болеет сыпным тифом. Наумчик долго смотрел на дощечку и опять почувствовал, что он здоров, здоров, здоров. Вздохнул и отвернулся.
XXV.
Чувство к жизни, вызываемое возвращением физических сил, неудержимо росло в нем. Смущал только странный перерыв в воспоминаниях о своей болезни. Наумчик никак не мог вспомнить, что с ним было с того момента, как в двуколке он потерял сознание, и до того, как он ночью очнулся здесь в палате. Строго говоря, это не был абсолютный перерыв. Какие-то, неуловимо тонкие, странные тени-ощущения бродили в нем, но они совершенно не попадали в освещенную памятью сферу сознания, совершенно не оформлялись в мысль. Иногда он как-будто приближался к тому, чтобы схватить, ощупать их. Тогда в них чувствовалось что-то ритмическое, зыблющееся и гудящее. Но ближе осязать не удавалось. Через десять дней после прибытия он мог ходить, опираясь на палку. Еще через две недели врач на вечернем обходе сказал: – Ну-с, через две недельки на комиссию… Медленно тянулись последние две недели. С каждым днем Наумчик чувствовал в себе накопление жизненной энергии и бодрости. Оно далеко опережало его физическое состояние. Неудержимо порывало скорей покинуть умирающие стены госпиталя и броситься в привычный мир борьбы и кипучей жизни. В долгие октябрьские ночи, смотря на тусклую лампу блестевшими от волнения глазами, он думал, что мы, люди сегодняшнего дня, должны чувствовать себя счастливыми, несмотря на наши колоссальные невзгоды, на беспримерные в истории страдания… …– ведь мы же непосредственные участники в величайшем творческом напряжении человечества… – шептал он и его самого обжигали собственные слова. Нередко он вспоминал и свой бред, свои мысли о смерти и чувствовал, что он теперь понимает, почему у него не оказалось страха смерти… …– я не боюсь, не боюсь ее потому, что я только единица в миллионе… Как отрадно думать, что в лучшем будущем будет и твоя доля усилий, будет миг и твоих страданий, будет и твоя капля крови. Что значит сознание личного бессмертия в сравнении с этим сознанием?.. Вот эта тусклая лампа в сравнении с гигантским солнцем?.. Те, которые придут после нас – наши внуки, правнуки позавидуют нам и скажут: "они были счастливые, несмотря на великий ужас их жизни… были счастливы нашим счастьем. Они – подлинные гордые дети земли, первые разрешили туманные споры с небом, поставив себе великую задачу низвести небо на землю. Да будут имена их, да будет память о них священна в нашей песне торжествующей жизни, в наших преданиях, пока живет род человеческий"… Так думал Наумчик в долгие октябрьские ночи и все больше сгорал в страстном желании поскорее покинуть тесные стены госпиталя.
……………
Прошли и эти две недели. Была половина октября. Выпал преждевременный глубокий снег. В гармонии ему стояли трескучие пятнадцатиградусные морозы. Наумчик шел по дорожке между притихшими соснами зимнего парка и думал: – Я много выиграл в игре со смертью. Теперь будет чем расплатиться в случае проигрыша в игре с жизнью… Да здравствует жизнь! Да здравствует борьба!.. Ноги еще дрожали в коленях, особенно когда поднимался на холмики, но мысли о золотом грядущем человечества придавали силы. Бодрым уверенным шагом он шел к ближайшей цели – к станции…