света… да, да, не боюсь… не боюсь…
Все чаще происходили перебои в работе мышления. Черные облака бежали уже не изредка, а грядами. Еще пронесся Марк Аврелий с лицом кротким, как у Христа. И почему-то его сопровождала комнатная пушистая болонка. Она ожесточенно лаяла на него, а он на коленях просил у нее примирения со смертью. Потом пронесся сам Христос. Потом опять черные облака. Потом опять сверканье и блеск… Теперь стремились с бешенной скоростью только красные угасающие звезды, да бесформенные метеоры. Наумчик уже не улавливал их смысла, но все кричал:
…– Лжете, лжете, лжете…
И вдруг все мысли окончательно склубились крутящимися черными облаками. Вспыхнул последний нестерпимый блеск. И сразу все образы разорвались в миллионы, в миллиарды искр. Образовался стремительный сверкающий вихрь. Потом из всех углов жадно прыгнула притаившаяся тьма…
Наумчик потерял сознание…
Дикие неуправляемые силы жизни, лежащие глубже разума и самых истоков сознания, овладели телом. До самого момента потери сознания Наумчик лежал почти неподвижно и только изредка, в такт особенно острой мысли с губ срывался стон и Наумчик делал судорожные движения. А теперь метался непрерывно, вскакивал и широко открытыми глазами смотрел на подбегавшую и постоянно дежурившую сиделку. С каждым часом бред и метание нарастали. Его привязали простыней к кровати. Ночью он разорвал простыню и побежал к окну. Едва, едва успели схватить. Он сопротивлялся с безумными глазами, весь переполненный горячей, дикой силой… Его все-таки одолели и надели смирительную рубашку. Спеленутый, он быстро-быстро говорил, рвался из оков и мучительно выл, как страдающий зверь. Потом бред стал ослабевать… его развязали… День сменялся ночью, ночь – днем. Протекло четверо суток.
Наумчик открыл глаза с приготовившимся войти в мысль ощущением, что внезапно выпрыгнул из глубокой черной ямы на яркую, залитую солнцем поляну. По всему телу ручьями разливалась кипящая энергия и играющая радость. И сразу, как только открылись глаза, радость оформилась в мысль: – Кризис был… благополучно прошел. Над ним стояли доктор, сестра и няня. Все трое с непередаваемой улыбкой смотрели на него. – Выкарабкались мы, – сказал доктор. – Знаю, – слабо, но внятно отвечал Наумчик, – а сегодня не праздник? На приятном, особенно, по докторскому, свежем и чистом лице вокруг глаз залучились морщинки. – Нет, не праздник, но сегодня ваше воскресенье. – А сколько времени я был без сознания? – Четыре денечка. – Четыре дня? – Да… не волнуйтесь, голубчик… Вы выздоравливаете… Но Наумчик и не волновался. Он с любопытством искал в себе ощущений, которые, хотя бы косвенно, подтверждали слова доктора. Таких указаний не находилось. Напротив бред, простыни, все это казалось вчера. Наумчик с сожалением подумал: – Четверо суток, самых интересных, вычеркнуты… жаль… Доктор ушел. Вошла вторая няня. В руках у ней молоко и кашица. Молоко блеснуло особенно бело, и Наумчик оттого почувствовал мучительный голод. По руке пробежало инстинктивное усилие схватить, но она почему-то осталась неподвижной. – Что это? Что это? – с изумлением подумал он. – Во всем организме жизнерадостность и ощущение силы, а не могу сделать слабого движения? Не веря себе, он сделал попытку привстать, но только голова слабо метнулась, а туловище осталось неподвижным. – Чорт возьми, какая неприятная штука! – опять подумал он и сказал вслух: – Сестрица, я голоден… и какая у меня температура? – Утром было тридцать восемь. Хотите в общую палату? Наумчик секунду подумал: – Нет, не надо. Все ушли. Оставшись один, Наумчик задумался. День за днем развертывалась как свиток вся история болезни. Он все больше и больше поражался упорству сопротивляющейся жизни… …– Как, как глубоко заложена способность самоконтроля… пока не стукнешься лбом в самую дверь небытия… Он вспомнил свои мысли о смерти и хотел вновь заняться ими, но почувствовал, что сейчас они совершенно не совпадают с его внутренним миром. – Да, да, я выиграл и жизнь взяла свое…
Физическое выздоровление шло нарастающим бегом, но накопление силы и здоровья осознавалось смутно. Температура, опускаясь, дошла до нормальной; потом опустилась до тридцати четырех и на этом уровне остановилась. В нем происходила реакция. После колоссального напряжения жизни начался ее упадок. Мысль все время находилась в состоянии полуусыпления. Не то, чтобы он забыл о своих переживаниях. Он помнил их, но они теперь не волновали. Он думал, а стук сердца не усиливался, кровь не ускоряла своего бега. Растительные процессы поглотили всю жизненную энергию и не оставили места для процессов умственных и духовных. Наумчик спал по двадцать часов в сутки. Поглощал пищу в невероятном для его нормального состояния количестве. Так как госпитального пайка не хватало, он попросил позвонить в полк и ему высылали продукты дополнительно. Благодаря всему этому он наливался жизнью, как наливается соком древесная почка весною. На восьмой день он самостоятельно сел на кровати. Доктор пришел в ужас и сказал, что у него не выдержит сердце, а Наумчик засмеялся. На одиннадцатый день, когда он сделал первую попытку встать, однако не удавшуюся, вошла сестра и сказала: – Товарищ Наумчик, приготовьтесь, завтра эвакуация… наступают поляки…
В однотонном порядке, комфорте и своеобразном уюте больничной жизни Наумчик как-то умственно оцепенел. Он ни разу не вспомнил, что за стенами госпиталя существует мир, с которым он кровно связан общими страданиями и общей борьбой. Из полка его никто не посещал, а он даже не подумал об этом. Он вторично отказался от перевода в общую палату и против своей привычки не попытался уяснить себе, из какого чувства он это сделал. Бессознательно избегал длинных разговоров с посещавшими сестрами и сиделками и весь отдавался смутному дремлющему покою. "Наступают поляки", – это сразу вырвало его из этого покоя. Сразу мысль вскочила до обычного уровня напряженности. Ковь быстрее понеслась по артериям. Даже чувства как-будто обострились, а над переносицей появилась исчезнувшая было вертикальная складка. Вдруг стало стыдно за свое бессилие за то, что лежит здесь оторванный от жизни и борьбы. Остро захотелось общения с людьми. Наумчик резко позвонил. Вошла няня. – Чего? – Скажите сестре, чтобы перевели меня в общую палату, да принесите газеты за неделю. – Газет нельзя без разрешения сестры. – Так позовите ее… только скорее… У сестры Наумчик долго просил газет. Оказалось, что
XVIII.
Дикие неуправляемые силы жизни, лежащие глубже разума и самых истоков сознания, овладели телом. До самого момента потери сознания Наумчик лежал почти неподвижно и только изредка, в такт особенно острой мысли с губ срывался стон и Наумчик делал судорожные движения. А теперь метался непрерывно, вскакивал и широко открытыми глазами смотрел на подбегавшую и постоянно дежурившую сиделку. С каждым часом бред и метание нарастали. Его привязали простыней к кровати. Ночью он разорвал простыню и побежал к окну. Едва, едва успели схватить. Он сопротивлялся с безумными глазами, весь переполненный горячей, дикой силой… Его все-таки одолели и надели смирительную рубашку. Спеленутый, он быстро-быстро говорил, рвался из оков и мучительно выл, как страдающий зверь. Потом бред стал ослабевать… его развязали… День сменялся ночью, ночь – днем. Протекло четверо суток.
XIX.
Наумчик открыл глаза с приготовившимся войти в мысль ощущением, что внезапно выпрыгнул из глубокой черной ямы на яркую, залитую солнцем поляну. По всему телу ручьями разливалась кипящая энергия и играющая радость. И сразу, как только открылись глаза, радость оформилась в мысль: – Кризис был… благополучно прошел. Над ним стояли доктор, сестра и няня. Все трое с непередаваемой улыбкой смотрели на него. – Выкарабкались мы, – сказал доктор. – Знаю, – слабо, но внятно отвечал Наумчик, – а сегодня не праздник? На приятном, особенно, по докторскому, свежем и чистом лице вокруг глаз залучились морщинки. – Нет, не праздник, но сегодня ваше воскресенье. – А сколько времени я был без сознания? – Четыре денечка. – Четыре дня? – Да… не волнуйтесь, голубчик… Вы выздоравливаете… Но Наумчик и не волновался. Он с любопытством искал в себе ощущений, которые, хотя бы косвенно, подтверждали слова доктора. Таких указаний не находилось. Напротив бред, простыни, все это казалось вчера. Наумчик с сожалением подумал: – Четверо суток, самых интересных, вычеркнуты… жаль… Доктор ушел. Вошла вторая няня. В руках у ней молоко и кашица. Молоко блеснуло особенно бело, и Наумчик оттого почувствовал мучительный голод. По руке пробежало инстинктивное усилие схватить, но она почему-то осталась неподвижной. – Что это? Что это? – с изумлением подумал он. – Во всем организме жизнерадостность и ощущение силы, а не могу сделать слабого движения? Не веря себе, он сделал попытку привстать, но только голова слабо метнулась, а туловище осталось неподвижным. – Чорт возьми, какая неприятная штука! – опять подумал он и сказал вслух: – Сестрица, я голоден… и какая у меня температура? – Утром было тридцать восемь. Хотите в общую палату? Наумчик секунду подумал: – Нет, не надо. Все ушли. Оставшись один, Наумчик задумался. День за днем развертывалась как свиток вся история болезни. Он все больше и больше поражался упорству сопротивляющейся жизни… …– Как, как глубоко заложена способность самоконтроля… пока не стукнешься лбом в самую дверь небытия… Он вспомнил свои мысли о смерти и хотел вновь заняться ими, но почувствовал, что сейчас они совершенно не совпадают с его внутренним миром. – Да, да, я выиграл и жизнь взяла свое…
XX.
Физическое выздоровление шло нарастающим бегом, но накопление силы и здоровья осознавалось смутно. Температура, опускаясь, дошла до нормальной; потом опустилась до тридцати четырех и на этом уровне остановилась. В нем происходила реакция. После колоссального напряжения жизни начался ее упадок. Мысль все время находилась в состоянии полуусыпления. Не то, чтобы он забыл о своих переживаниях. Он помнил их, но они теперь не волновали. Он думал, а стук сердца не усиливался, кровь не ускоряла своего бега. Растительные процессы поглотили всю жизненную энергию и не оставили места для процессов умственных и духовных. Наумчик спал по двадцать часов в сутки. Поглощал пищу в невероятном для его нормального состояния количестве. Так как госпитального пайка не хватало, он попросил позвонить в полк и ему высылали продукты дополнительно. Благодаря всему этому он наливался жизнью, как наливается соком древесная почка весною. На восьмой день он самостоятельно сел на кровати. Доктор пришел в ужас и сказал, что у него не выдержит сердце, а Наумчик засмеялся. На одиннадцатый день, когда он сделал первую попытку встать, однако не удавшуюся, вошла сестра и сказала: – Товарищ Наумчик, приготовьтесь, завтра эвакуация… наступают поляки…
XXI.
В однотонном порядке, комфорте и своеобразном уюте больничной жизни Наумчик как-то умственно оцепенел. Он ни разу не вспомнил, что за стенами госпиталя существует мир, с которым он кровно связан общими страданиями и общей борьбой. Из полка его никто не посещал, а он даже не подумал об этом. Он вторично отказался от перевода в общую палату и против своей привычки не попытался уяснить себе, из какого чувства он это сделал. Бессознательно избегал длинных разговоров с посещавшими сестрами и сиделками и весь отдавался смутному дремлющему покою. "Наступают поляки", – это сразу вырвало его из этого покоя. Сразу мысль вскочила до обычного уровня напряженности. Ковь быстрее понеслась по артериям. Даже чувства как-будто обострились, а над переносицей появилась исчезнувшая было вертикальная складка. Вдруг стало стыдно за свое бессилие за то, что лежит здесь оторванный от жизни и борьбы. Остро захотелось общения с людьми. Наумчик резко позвонил. Вошла няня. – Чего? – Скажите сестре, чтобы перевели меня в общую палату, да принесите газеты за неделю. – Газет нельзя без разрешения сестры. – Так позовите ее… только скорее… У сестры Наумчик долго просил газет. Оказалось, что
