появился огненный красный крест на белоснежном фоне. Красный крест поплыл в воздухе и остановился над кроватью. Ласковый женский голос прозвучал как из тумана:
– А, очнулись, больной; чего вы желаете?
– Долго, сестрица, я был без сознания?
– Четыре часа…
Наумчик вдруг увидел колечко черных волос, выбивавшееся из-под белой повязки, потом серые глаза, смотревшие ласково.
– А мой револьвер и бумажник?
– Все, все цело. Вот здесь квитанция…
– А зачем положили в отдельную палату? – улыбаясь спросил Наумчик вдруг.
– Не разговаривайте, больной. Вам нужен покой, – мягко, но с ударением в голосе произнесла сестра. – Постарайтесь уснуть. Я пришлю няню.
Сестра ушла, а Наумчик закрыл глаза и прошептал: – Итак, тиф, тиф… Он почувствовал необходимость определить свое личное отношение к факту опасной болезни и углубился в исследование своих переживаний. В первый момент ему показалось, что в них самое важное, самое значительное – это возможность смерти. Но дальнейший анализ неожиданным образом подсказал ему, что этот вопрос нисколько не интересует его. Ему вдруг стало неприятно от такого вывода. Он почувствовал, что готов рассердиться на самого себя… …– странно? И отчего же, отчего?.. Опасно болен и безразлично, умру или нет? Да, да, безразлично это… чувствую… Он недоверчиво насторожился, стараясь уловить сокровенное биенье своей мысли, глубочайший трепет своих ощущений. И по мере того, как все более убеждался в своем выводе, он чувствовал себя разочарованным, обманутым в ожиданиях. – Но что же, что же может меня интересовать на пороге смерти? – задал он себе вопрос. И опять мучительно прислушался. Через мгновенье он твердо знал, что в эту минуту его больше всего интересует механизм тех горячечных видений, которые проносятся в его мозгу. Виденья неслись давно и переливались блещущими яркими красками. Вернее, они не проносились, а все сразу были отпечатлены в одной красочной панораме. Его внутренний взор только скользил по ней. Панорама обнимала все, что когда-либо проходило через его мысль и чувство. Наумчик скоро заметил, что в красочные, цветные образы вплетались не только конкретные мысли, но так же, как тогда на собрании, и совершенно отвлеченные представления и даже голые формулы математики. Только все краски сделались несравненно ярче. Переливов и движения света в них – больше. Но, вместе с тем, отдельные образы были очерчены менее резко. Контуры их потеряли ту отчетливую четкость, с которой проносились в панораме на собрании. Наумчику показалось странным, что образы, потеряв свою ограничивающую отчетливость, в то же время сохранили какую-то неуловимую законченность в значении отдельных образов. Смысл каждого образа доходил до его сознания и он вполне определенно связывал его с каким-либо фактом своей жизни. Он жадно заинтересовался: – Что, что дает им эту законченность, когда они не имеют ни форм, ни ограничивающих контуров? Странно как!.. Потом он долго интересовался тем, каким образом его сознание сохраняет способность следить как бы со стороны за теми процессами, которые совершаются в нем же самом, наблюдать, сравнивать, анализировать? Упорно старался уловить сущность этой способности. В эти минуты он лежал неподвижно с плотно закрытыми глазами, с разгоревшимся лицом. Бреда не было. Если иногда особенно острая мысль сбрасывала с губ стон или восклицание, он замечал это и делал усилие удержаться. Дни и ночи шли, сливаясь друг с другом.
– Сорок и восемь десятых… Слова глухо, извне вошли в сознание Наумчика. Он открыл глаза и скорее почувствовал, чем увидел фигуру склонившегося над ним доктора. Как-будто большой кошелек был у него в руках. Сзади тускло блеснул знакомый красный крест в воздухе. Глаза открылись и тотчас опять закрылись. Но через мгновенье в сознанье снова туго вползли глухие слова: – Лед на голову… Обжигающие волны ненависти хлынули в душу и отразились в сознании сплошным сверкающим пламенем: – Что, что они мешают мне?.. Он снова открыл глаза и хотел сказать им гневное, жестокое, хотел оттолкнуть их, но крика не вырвалось, не дрогнул ни один мускул на руке. Но, должно быть, усилие сказать все же вызвало беззвучное движение его губ. Он услышал: – Тише, тише, говорить хочет… Наумчик силился шире открыть мутные глаза и бессильно шевелил губами. Мучительное напряжение изобразилось на лице. Задергалась левая бровь. А доктор наклонялся ниже и говорил: – Что, что вы хотите сказать? Наумчик с бессильным бешенством смотрел ему в призрачное лицо и все внутри кричало миллионом голосов: – Да оставьте, оставьте… ничего, ничего не надо… И вдруг у головы что-то холодное. Сразу во всем теле возобновилось ощущение комфорта. Как моментально стихают морские волны под слоем масла, так улеглись волны его ненависти к этим людям. Он добровольно открыл глаза и благодарно улыбнулся. Невыразимое блаженство разливалось от верхушки черепа во все углы тела.
Днем и ночью в одинокой палате сияла электрическая лампа. Днем и ночью бесшумно входила сестра. Наумчик лежал очень спокойный, с исхудалым лицом и почти всегда закрытыми глазами. Редко, редко они раскрывались, но Наумчик уже не видел ни сестры, ни горящей лампы, ни желтых штор. Мир внешних ощущений был для него наглухо закрыт. Он даже не ощущал, что голова его раскаляется все более и более, что физические силы тают, как лед в горячей воде. Сопротивляющаяся жизнь сосредоточилась исключительно в мозгу и процессы ее совершались со стремительной быстротой. Блеск красок и переливы света усилились до ослепительной яркости, но смысл заключавшихся в них образов до сознания еще доходил. Вызываемые ими процессы мышления отступили в неведомую для нормального состояния глубину и протекали в ней скорее интуитивно, чем в порядке логической причинности. По временам уже начали происходить короткие перебои. Тогда по общему фону сверкающей картины пробегали черные облака и параллельно происходили остановки в работе мышления. Но то и другое было мгновенным и не вносило особой дисгармонии в цельность переживаний. Эти остановки и разрывы также не ускользнули от его внимания. Он учел их, как перебои останавливающейся машины жизни. – Что же что же? – спросил он себя, весь внутренне притаившись. И ответ даже среди его моря красок и пламени блеснул, как короткая, мощная молния: – Скоро смерть… Воспаленное сознание все еще подчинялось узде колоссально напряженной мысли. Он не позволил себе испугаться. Внутренне прислушался и проверил себя. Никаких осознанных сожалений,
XIV.
Сестра ушла, а Наумчик закрыл глаза и прошептал: – Итак, тиф, тиф… Он почувствовал необходимость определить свое личное отношение к факту опасной болезни и углубился в исследование своих переживаний. В первый момент ему показалось, что в них самое важное, самое значительное – это возможность смерти. Но дальнейший анализ неожиданным образом подсказал ему, что этот вопрос нисколько не интересует его. Ему вдруг стало неприятно от такого вывода. Он почувствовал, что готов рассердиться на самого себя… …– странно? И отчего же, отчего?.. Опасно болен и безразлично, умру или нет? Да, да, безразлично это… чувствую… Он недоверчиво насторожился, стараясь уловить сокровенное биенье своей мысли, глубочайший трепет своих ощущений. И по мере того, как все более убеждался в своем выводе, он чувствовал себя разочарованным, обманутым в ожиданиях. – Но что же, что же может меня интересовать на пороге смерти? – задал он себе вопрос. И опять мучительно прислушался. Через мгновенье он твердо знал, что в эту минуту его больше всего интересует механизм тех горячечных видений, которые проносятся в его мозгу. Виденья неслись давно и переливались блещущими яркими красками. Вернее, они не проносились, а все сразу были отпечатлены в одной красочной панораме. Его внутренний взор только скользил по ней. Панорама обнимала все, что когда-либо проходило через его мысль и чувство. Наумчик скоро заметил, что в красочные, цветные образы вплетались не только конкретные мысли, но так же, как тогда на собрании, и совершенно отвлеченные представления и даже голые формулы математики. Только все краски сделались несравненно ярче. Переливов и движения света в них – больше. Но, вместе с тем, отдельные образы были очерчены менее резко. Контуры их потеряли ту отчетливую четкость, с которой проносились в панораме на собрании. Наумчику показалось странным, что образы, потеряв свою ограничивающую отчетливость, в то же время сохранили какую-то неуловимую законченность в значении отдельных образов. Смысл каждого образа доходил до его сознания и он вполне определенно связывал его с каким-либо фактом своей жизни. Он жадно заинтересовался: – Что, что дает им эту законченность, когда они не имеют ни форм, ни ограничивающих контуров? Странно как!.. Потом он долго интересовался тем, каким образом его сознание сохраняет способность следить как бы со стороны за теми процессами, которые совершаются в нем же самом, наблюдать, сравнивать, анализировать? Упорно старался уловить сущность этой способности. В эти минуты он лежал неподвижно с плотно закрытыми глазами, с разгоревшимся лицом. Бреда не было. Если иногда особенно острая мысль сбрасывала с губ стон или восклицание, он замечал это и делал усилие удержаться. Дни и ночи шли, сливаясь друг с другом.
XV.
– Сорок и восемь десятых… Слова глухо, извне вошли в сознание Наумчика. Он открыл глаза и скорее почувствовал, чем увидел фигуру склонившегося над ним доктора. Как-будто большой кошелек был у него в руках. Сзади тускло блеснул знакомый красный крест в воздухе. Глаза открылись и тотчас опять закрылись. Но через мгновенье в сознанье снова туго вползли глухие слова: – Лед на голову… Обжигающие волны ненависти хлынули в душу и отразились в сознании сплошным сверкающим пламенем: – Что, что они мешают мне?.. Он снова открыл глаза и хотел сказать им гневное, жестокое, хотел оттолкнуть их, но крика не вырвалось, не дрогнул ни один мускул на руке. Но, должно быть, усилие сказать все же вызвало беззвучное движение его губ. Он услышал: – Тише, тише, говорить хочет… Наумчик силился шире открыть мутные глаза и бессильно шевелил губами. Мучительное напряжение изобразилось на лице. Задергалась левая бровь. А доктор наклонялся ниже и говорил: – Что, что вы хотите сказать? Наумчик с бессильным бешенством смотрел ему в призрачное лицо и все внутри кричало миллионом голосов: – Да оставьте, оставьте… ничего, ничего не надо… И вдруг у головы что-то холодное. Сразу во всем теле возобновилось ощущение комфорта. Как моментально стихают морские волны под слоем масла, так улеглись волны его ненависти к этим людям. Он добровольно открыл глаза и благодарно улыбнулся. Невыразимое блаженство разливалось от верхушки черепа во все углы тела.
XVI.
Днем и ночью в одинокой палате сияла электрическая лампа. Днем и ночью бесшумно входила сестра. Наумчик лежал очень спокойный, с исхудалым лицом и почти всегда закрытыми глазами. Редко, редко они раскрывались, но Наумчик уже не видел ни сестры, ни горящей лампы, ни желтых штор. Мир внешних ощущений был для него наглухо закрыт. Он даже не ощущал, что голова его раскаляется все более и более, что физические силы тают, как лед в горячей воде. Сопротивляющаяся жизнь сосредоточилась исключительно в мозгу и процессы ее совершались со стремительной быстротой. Блеск красок и переливы света усилились до ослепительной яркости, но смысл заключавшихся в них образов до сознания еще доходил. Вызываемые ими процессы мышления отступили в неведомую для нормального состояния глубину и протекали в ней скорее интуитивно, чем в порядке логической причинности. По временам уже начали происходить короткие перебои. Тогда по общему фону сверкающей картины пробегали черные облака и параллельно происходили остановки в работе мышления. Но то и другое было мгновенным и не вносило особой дисгармонии в цельность переживаний. Эти остановки и разрывы также не ускользнули от его внимания. Он учел их, как перебои останавливающейся машины жизни. – Что же что же? – спросил он себя, весь внутренне притаившись. И ответ даже среди его моря красок и пламени блеснул, как короткая, мощная молния: – Скоро смерть… Воспаленное сознание все еще подчинялось узде колоссально напряженной мысли. Он не позволил себе испугаться. Внутренне прислушался и проверил себя. Никаких осознанных сожалений,