штапеля, гремящие бусы, гребешки, даже детские резиновые игрушки, и все это вперемежку с его подарками раскладывалось в определенном, понятном только им порядке.

Возвращаясь от родственников, Марзия–апай вдруг сказала:

— А я ведь уже отчаялась тебя дождаться. Спасибо, что приехал. Жаль, невестку и внука не видела, и отчим о том жалел, и, думаю, обижался на тебя за это. Ведь он тебя любил, перед смертью сам сходил в сельсовет, отписал дом тебе. И деньги, что ты присылал, мне не разрешал тратить. Много ли нам надо, да и сам он до смерти при деле был, не мог сидеть сложа руки, не умел. Целы деньги, на книжке лежат, возьми, коли надо…

В эту ночь Дамир Мирсаидович не сомкнул глаз.

За столом, за непременным самоваром, они засиживались подолгу. Дамир Мирсаидович расспрашивал о соседях, о родственниках, к которым предстояло идти вечером, спрашивал о своих давних друзьях и приятелях…

— Мало кого вижу, сынок,— отвечала Марзия–апай,— одни, как и ты, разлетелись по свету, заскочат когда на день–другой по пути в Сочи, разве увидишь… Другие рядом, в Актюбинске или Оренбурге, этих вижу чаще, некоторые в больших начальниках ходят, на блестящих машинах приезжают. Раньше часто спрашивали, интересовались — как там Дамир? А теперь то ли я их не узнаю, то ли во мне твою мать трудно признать, сильно сдала я в последние годы… Да и редко из дому выхожу теперь, надо сказать. Один Бахыт всегда приветы передает, вот он-то тебе точно обрадуется.

— Бахыт! Ну и мучил его наш Монгол! Помнишь, мама, Монгола?

— Помню, сынок, помню… В тот год, как ты уехал в город, угодил он под поезд, мы не писали тебе, не стали огорчать…

— Бедный Монгол… А где работает Бахыт?

— На элеваторе, механиком…

— Разве он учился?

— Нет, не учился, не пришлось, он ведь с четырнадцати лет на элеваторе, вырос там, а новой элеватор, считай, вырос с ним. К железкам у него, видимо, талант в крови. Как со службы пришел, на другой день прямо в солдатском заявился на элеватор, на старое место, слесарем–ремонтником. Я ведь там тоже пять лет проработала, для пенсии стажа оказалось маловато. А вскоре Бахыт уже бригадирил. Редко какое собрание без доброго слова о нем проходило. И верно, безотказный джигит. Ночь–полночь, воскресенье не воскресенье — никогда не откажет. А как умер старик Глухов, механик, кто только на этой должности не перебывал. Приезжает кто-нибудь с дипломом, полгода, от силы год прокрутится, запустит дело — дальше некуда. Тут не то, чтобы его заставлять отрабатывать, рады на все четыре стороны отпустить, и отпускают. Ожидают следующего, более путевого, а может, и не ожидают, шлют, наверное, из города, коли должность пустует. Видимо, закон такой — каждому диплому непременно должность.

До следующего инженера хозяйство приводит в порядок Бахыт, это ни для кого не секрет. Немало, наверное, сынок, и наших молодых из Мартука на механиков выучилось, да ни один в родные края не вернулся.

Считай, пятеро залетных в механиках перебывало, а потом уж какая-то светлая голова в райкоме нашлась, сказали, хватит, нам не диплом нужен, а чтоб человек на своем месте был. С тех пор Бахыт в механиках. А в прошлом году наш район, считай, за пол–области хлеб сдал, так Бахыт теперь с орденом и со звездой…

Ночью Камалов часто просыпался и долго лежал в темноте, думая; потом, засветив фонарик, осторожно, стараясь не греметь, спускался с сеновала по шаткой стремянке.

На всякий случай — а вдруг выйдет обеспокоенная мать — он присаживался у колодца, выкуривал сигаретку, а затем потихоньку покидал двор.

Не спеша, в раздумье, он проходил Украинскую из конца в конец, от фонаря к фонарю, от кирпичного завода до автобазы, как в тех осенних снах. Пожалуй, эти ночные прогулки напоминали бессонные часы на кухне с той лишь разницей, что там он больше думал о Мартуке, а здесь о своем доме, где гостила сейчас сестра Машеньки. Мысли его перескакивали с одного на другое. Вспоминал он и день на кладбище, звезду и полумесяц на ограде могилы отчима. Эта жестяная звезда, крашеная суриком, болью напомнила о его собственном отце, о котором, честно говоря, он мало вспоминал. Дамир родился в сорок первом, поздней осенью, а через месяц в боях под Москвой пропал без вести его отец. Он так и не успел узнать, что у него родился сын.

Позже, когда Дамир уже учился в школе и они с Марзией–апай еще жили вдвоем, он как-то услышал, что мать в сердцах ругнула его отца, сказала, что и погибнуть не сумел, как все, а теперь вот и крошечную пенсию то дают, то отнимают.

Дамиру эти отчаянные, сказанные сквозь слезы слова запали в душу, они испугали его. И когда в классе случалось заполнять какие-то анкеты, он краснел и не смел написать «погиб».

В словах «пропал без вести» для него таился какой-то неприятный смысл, намек на то, что отец вроде как убежал или спрятался… Он долго мучился этим и однажды в лесу за рекой все-таки решился спросить обо всем у деда Белея: мать упоминала как-то, что в одном эшелоне с его отцом уходил и лесник.

— Ах, какой дурачок,— отругал его старик Белей, он сразу понял, о чем думал мальчишка.— Под Москвой, Дамирка, что творилось, не приведи господь, сынок. А мы, туркестанцы, в самое пекло, в самый ответственный момент подоспели к Москве, мало кто в том аду уцелел. Пропал без вести? Да мало ли что могло случиться: не опознали, документы потерял, некому было опознавать, все знавшие полегли. А прямое попадание? В клочья, в дым, в порошок человека… а огонь, от которого железо вокруг горело… Выкинь, Дамирка, дурь из головы, не тот человек был твой отец, чтобы прятаться за чужие спины.

И Камалов в эти ночные часы с болью думал: где же могила его отца? Безымянная? Братская? Под фанерной звездой?

Сколько лет прошло — и не то чтобы могилу попытаться отыскать, письма в архивы не написал, может, давно уже установлено, где, когда и при каких обстоятельствах погиб рядовой Мирсаид Камалов.

От этих мыслях даже в темноте среди безлюдной ночной улицы Дамир чувствовал, как полыхает огнем стыда его лицо.

Неделя пролетела незаметно…

— Дамир, сынок,— обратилась как-то за завтраком Марзия-апай,— целую неделю то с крыши не спускаешься, то из подпола не вылазишь, сходил бы лучше на речку. Городские, как приезжают, днями там пропадают. Говорят, песочек наш ни крымскому, ни балтийскому не уступает. Я сама-то на Илеке лет двадцать не была, но, помню, красивая, ласковая у нас речка, берега из золотого песка. Сходи–сходи, позагорай оставшиеся дни, а может, кого из знакомых, приятелей там повстречаешь. Тянутся туда приезжие, на реке–кормилице, считай, все мальчишки Мартука выросли…

Пока Марзия–апай варила яйца вкрутую, собирала для