пенаты и возглавил колхоз, наверное, уберег бы дорогие для всех луга, нашел бы взамен другой клочок земли — в два гектара! Глядишь, и для общественного стада отыскался бы выгон, ведь не забыл очкарик, что значит корова в доме.

Теплотехник сохранил бы персидскую сирень, Станислав Михайлович прославил бы Мартук народным театром, к немногословному хирургу приезжали бы из области на консультацию, а я, Камалов… Впрочем, каждому нашлось бы дело, только душой потянись, сердцем…»

Дамир Мирсаидович больше не покидал тихую заводь. Свой путь на речку, каждодневные три версты утром и три вечером или уже в сумерках проделывал только пешком, как в детстве.

Утром, когда разъезженная дорога еще не пылила, а влажный предрассветный туман еще лежал на земле, он уже шагал по обочине, вглядываясь в овсы, словно надеялся увидеть там босоногого соседа-подпаска и гордого Монгола. Иногда он сворачивал в них и, шагая плохо пропаханным и плохо бороненным полем, встречая повсюду васильки и татарник, шел к ферме. Подолгу, забыв о реке, бродил среди развалин, и только запах, не выветрившийся за эти годы, напоминал, что здесь были овечьи кошары, и вдруг в тишине ему чудились сотнеголосое блеянье и топот.

Камалов силился вспомнить, где стояла та белая юрта и где добрая старушка–волшебница с тонкими руками в тугих обхватах серебряных браслетов кормила их свежим айраном.

Но, сколько бы он сюда ни приходил, точного места он так и не установил.

На этих верстах, оказавшихся нисколько не короче, чем в детстве, Дамир Мирсаидович, не щадя себя, снова и снова ворошил прожитую жизнь.

Мать вдруг занеможет, кто рядом? Конечно, мир не без добрых людей, найдется кому подать стакан воды, но ведь у нее есть сын, внук, невестка…

Возвращавшиеся с речки машины иногда тормозили, и шофер, распахивая дверцу кабины, весело предлагал:

— Садись, мужик, подброшу, а то запылишься до дома…

Камалов благодарил и отказывался, а чаще, занятый своими мыслями, не слыша голоса и не замечая машин, продолжал шагать по обочине…

Часто ему вдруг по-мальчишески, до слез хотелось, чтобы появилась арба деда Белея и лесник окликнул его издалека:

— Дамирка, прыгай, подвезу…

Может быть, наверху, на свежей кошенине, пахнущей лугами и рекой, глядя на сгущающиеся сумерки и редкие звезды, слабо вспыхивавшие в высоком летнем небе, он бы скорее понял, как ему быть.

Машенька… Она так гордится, радуется, что помогла мужу выучиться, не дала ему отступиться, как же он объяснит ей, что с удовольствием сменил бы белую рубашку на спецовку…

Дом… Самый красивый на Украинской улице… Дом Камаловых… Всегда, в любом городе может быть его квартира, но после матери исчезнет с лица земли дом Камаловых, потому что дом носит имя хозяина. Так заведено испокон веков, так будет всегда.

Каждый день Дамир Мирсаидович одолевал путь в три версты, с каждым днем каждый шаг все настойчивее отдавался вопросом: «Как жил? Как живу?.. Как жил?.. Как…».

Ялта, октябрь 1976