Государя, Нашего Царского Величества превысокому имени и всему Российскому Нашему Царствию, меж Европейскими Монархи к цветущей наивящей похвале и ко общей народной пользе и прибытку, и ко обучению всяких художеств и ведению, а пониженья б Нашего Царского Величества превысокой чести и Государства Наших в славе в тех чертежах и книгах не было».

Другой указ, 1701 года, устанавливал запрет на орудия письма: «Монахи в кельях никаковых писем писати власти не имеют, чернил и бумаги в кельях имети не будут, но в трапезе определённое место для писания будет — и то с позволения начальства».

Историк русской цензуры А. М. Скабичевский так комментирует этот уникальный в своём роде указ Петра Первого, вошедший даже в «Полное собрание Законов Российской Империи» (т. 4, № 1835):

«Борьба с рукописью продолжалась весь 17-й век, и при Петре она ещё больше ожесточается вместе с ожесточением борьбы против раскола. В эту эпоху не одни раскольники, а вся многочисленная оппозиция против реформ Петра, распространённая во всех классах общества, и особенно среди духовенства, постоянно прибегала к перу для изъявления своих протестов, и Пётр был осыпаем градом всякого рода памфлетов и подмётных писем. Это ему наконец до такой степени надоело, что он, по широкому размаху своей могучей натуры, прибег к столь радикальной мере, каковую едва ли когда-либо и где бы то ни было употребляли против свободы слова; он решился истребить зло с корнем, наложивши запрет на самоё существенное орудие письма — чернила и перья»^[1].

Интересно, знал ли об этом указе Владимир Войнович, когда писал свой утопический роман «Москва. 2042»? В нём все писатели должны также работать сообща и под наблюдением начальства:

«…Теперь писатели приравнены к другим категориям ком-служащих. Они теперь, как все, к 9 часам являются на работу, вешают номерки и садятся за стол (…) кто даёт хорошее качество, для того норма снижается, у кого качество низкое, тот должен покрывать его за счёт количества. Одни работают по принципу „лучше меньше, да лучше“, другие по принципу „лучше хуже, да больше“».

Потребности в установлении особого цензурного законодательства в это время всё же не ощущалось, так как чуть ли не каждая книга выходила тогда при личном участии Петра и с его благословения. Академик П. П. Пекарский приводит курьёзный и, кажется, единственный в своём роде случай, когда государь вынужден был одёрнуть своего сотрудника Бужинского, проявившего слишком ревностное цензурное усердие при переводе по поручению Петра книги «Введение в историю европейских государств» немецкого историка С. Пуффендорфа. Он не рискнул перевести следующее место, касавшееся России и показавшееся ему слишком резким:

«…В вещах благополучных бесчинно и нетерпимо гордостию возносятся; в противных же вещах низложенного ума и сокрушенного; ко прибыли в лихве, хитростью собираемой, никакой же народ паче удобен есть. Рабский народ, рабски смиряется, и жестокостию власти воздержатися в повиновении любят, и якоже все игры, в боях и ранах у них состоятся, тако бичев и плетей у них частое употребление».

«Узнавши о пропуске этого места, — пишет Пекарский, — Пётр очень осерчал на Бужинского: „Глупец, — вскричал он, — что я тебе приказывал сделать с этой книгою?“ — „Перевести“, — отвечал Бужинский. „Разве это переведено? — возразил Пётр, указывая на пропущенное место. — Тотчас поди и сделай, что я тебе приказал, и переведи книгу так, как она в подлиннике есть“»^[2].

К эпохе Петра относится ещё ряд распоряжений о цензуре. Так, в Москве на Спасском мосту и в других местах была запрещена продажа «листов разных изображений самовольно и без свидетельства». Именно для гравированных лубочных «листов» и «парсун» была впервые введена в России в 1721 году предварительная цензура: для этой цели была создана особая «Изуграфская палата», без одобрения которой — «под страхом жестокого ответа и беспощадного штрафования» — они не могли печататься. Через два года обращено было внимание на «неисправность» царских портретов: специальным указом Пётр предписал суперинтенданту Зарудневу «наблюдать, чтобы персоны государя и государыни писались искусными мастерами, безобразные же отбирать и отсылать в Синод».

К этому же времени принадлежит и первая попытка введения обязательной предварительной цензуры для книг — правда, только для не канонизированных церковью богословских сочинений: «А ще кто о чём богословское письмо сочинит, и тое б не печатать, но первее презентовать в коллегиум, а коллегиум рассмотреть должен, нет ли какового в письме оном погрешения, учению православному противного».

ПОСЛЕ ПЕТРА

Тут кротко или строго

Царило много лиц,

Царей не слишком много,

А более цариц.

А. К. Толстой.

«Слово сие Императрикс…»

По вступлении на престол Анна Иоанновна тотчас же стала преследовать иностранные книги (о русских не могло быть и речи), авторы которых дурно отзывались о её фаворитах и приближённых.

«Изданную печатную книгу на немецком языке о жизни графа Остермана, графа же Миниха и герцога Курляндского Бирона, в которой, между прочим, вымышленно-затейные, предосудительные к Российской Империи пашквильные пассажи находятся, принадлежащие публике <экземпляры> сжечь и чтоб более оная в Российской Империи рассеяна не была, учинить к собранию её определение и впредь таковых, касающихся до Российской Империи пашквильных сочинений во всех местах продавать и вывозить накрепко запретить»^[3].

* * *

В 1735 году придворный «пиита», первый профессиональный русский стихотворец В. К. Тредиаковский написал ко дню коронации Анны Иоанновны оду, которая начиналась так:

Да здравствует днесь императрикс Анна…

Ода была напечатана в академической типографии с нотами для пения; вместе с тем она разошлась по России в рукописных списках. Один такой список, принадлежавший священнику города Нерехты Костромской губернии Алексею Васильеву, увидел писчик духовного правления Семён Косогоров, который, усмотрев нечто подозрительное в слове «императрикс» вместо «императрица», тотчас же написал донос в Контору розыскных дел в Москву. Обоих схватили и отвезли в Москву. Освобождены они были лишь после того, как сам виновник этого происшествия