прибыли?

Мотая головой и улыбаясь, корчмарь пробормотал что-то на своем языке. По-польски Курт не понимал, поэтому повторил вопрос по-латышски. Оказалось, что корчмарь довольно хорошо говорит по-латышски, только с характерным «пшиканьем».

— Вчера старый Кришьян целый день прождал пана рыцаря и сегодня спозаранку уехал. Уже третью ночь ночует здесь, еще на той неделе приехал. Послезавтра опять будет. Пан рыцарь задержался.

Курт досадливо поморщился.

— Да, на восемь дней. В Литве ужасные дороги.

Сквозь седые усы корчмаря мелькнули желтые обломки зубов.

— О, одни леса да топи — где лес, там и топь! Уж я-то знаю, сам вырос в Литве и понимаю по-литовски. У моего отца там была корчма. Пан рыцарь, может быть, тоже знает литовский?

Курту не хотелось отвечать. За десять лет он основательно подзабыл латышский язык и, только беседуя с возницами, когда проезжал через Курляндию, успел немного припомнить. Да и не по душе пришлась ему назойливая болтовня корчмаря — за всей его угодливостью чувствовалось лицемерие. Уж, верно, этот усач не раз угощал польских панов, когда те являлись пограбить в шведских владениях. Может быть, он даже прикрывает этим лицемерием отсутствие должного уважения к подлинным хозяевам этой земли, немецким рыцарям. Курт присел на черную, давно не мытую скамью у стены. Откинулся спиной к окну так, что переплет старой рамы скрипнул. В комнате потемнело. Толстые тесаные бревна потолка словно опустились еще ниже. Рослый человек мог бы задеть их головой. Посреди комнаты черной жабой присела на корточки печь. Возле нее в задней стене — забитый дымоволок, им, наверное, больше не пользуются; от печи подымается деревянный дымоход. Но то ли он плохо выполняет свое назначение, то ли эта копоть вокруг накопилась еще до того, как его соорудили. Толстые закопченные нити паутины тянутся по потолку и петлями провисают от тесины к тесине. Глинобитный пол сегодня еще не метен, в глубоких щербинах выкрошившиеся камешки и мусор. За печкой метла и долбленая лохань с сердцевидными прорезами вместо ручек. Нет, чистоту здесь не очень-то жалуют.

Длинный стол в две доски, такой же черный, как и скамья у стены. За ним на козлах два больших пивных бочонка и третий поменьше. Улыбаясь, корчмарь снял с крюка медную мерку и подмигнул.

— Может, пану рыцарю угодно?

Курт покачал головой.

— Только не водки. Налей кружку пива!

Корчмарь поспешно побежал к низенькой скамеечке, схватил за ручку из сука коричневый от времени липовый жбан, поболтал им в кадке с водой и, выдернув из бочонка затычку, наполнил пивом. Он даже не обратил внимания на то, что струя хлынула прямо на пол и на ноги. С поклоном подал пиво господину и выжидающе застыл — по вкусу ли тому придется?

Курт принялся пить, опершись локтем о стол. У корчмаря даже глаза округлились — с таким вниманием разглядывал он фиолетовый бархатный рукав с измятой кружевной манжетой. Еще бы — часто ли доводилось видеть тут господ, одетых по моде Людовика XIV?

Пиво, видимо, подслащено медом, но теплое и словно бы чуточку прокисшее. Шапка желтой пены так и шуршала, пока не удалось припасть к жидкости. Лицо корчмаря вытянулось.

— Пусть пан рыцарь не обессудит. Время летнее, духота. Всю ночь простояло в колодце, да он неглубокий, всего шесть локтей. Ключи с холма все время его наполняют. Вода как лед, да только что поделаешь, коли даже по ночам такая жара. Да и пивовар в нашем имении никудышный. Хмельник у него совсем заброшен, по-старому больше багульником обходится. Горечи в пиве нет и тепла не терпит. Зимой еще туда-сюда, а летом… Ну, да пан рыцарь сам видит. Но зато крепкое чертовски. Пан рыцарь, верно, не замечает?

Курт не слушал его. Морщась, посасывал он пиво, процеживая сквозь усы, и раздумывал. Как славно оно пьется в виттенбергском погребке, где под готическими сводами так тихо и прохладно! А здесь мух рукой надо отгонять, чтобы в рот не лезли. Вся печь от них черным-черна, вон и в паутине качается целый рой.

Корчмарь изгибался, будто камыш в быстрой протоке. Не замолкал ни на минуту — мельница его, «пшикая» и «дзекая», молола без устали.

— Иногда я беру из Берггофа, господин барон разрешает. О, то пану отведать бы! Молоко, а не пиво, язык можно проглотить. Шведские господа из Риги наезжают, с собой вино, а ко мне: «Корчмарь, есть у тебя берггофское?» А у меня когда есть, а когда и нет. Берггофское все выпивают, сколько бы ни было. Может, пану рыцарю угодно похолоднее, — я вытяну, у меня еще бочонок в колодце.

Курт расслышал наконец, что он говорит, убрал со стола локоть и поставил кружку. Зеленым шелковым платком вытер губы.

— Не надо больше, не хочу, и без того ударило в голову… Ты говоришь, господа из Риги… Это из редукционной комиссии^{3}? Разве они часто наезжают?

— Ну да, те самые, что имения обмеряют, ходят по мужицким дворам да все записывают. Швед все строже становится, хочет показать, кто настоящий хозяин на этой земле. Теперь все не так, как господин барон пожелает, а так, как по их книгам записано. Пять дней в неделю, — нет, говорят, это много. Четыре дня с тебя барщины. Двадцать талеров? Нет, только пятнадцать с тебя положено. Теперь все с того, какова запашка да как земля родит. Вот он, швед… Не то что в польские времена^{4}!

Корчмарь для вида возился с водочными мерками у стены, а сам то и дело поглядывал искоса на пана рыцаря. Тот слушал, задумчиво склонив голову в тени оконного косяка, и по лицу, остававшемуся затененным, ничего нельзя было прочесть. Рука поляка все что-то нащупывала на стене, да и речь стала какой-то нащупывающей. Корчмарь продолжал:

— Дерьмо, а не времена при поляках было — так мой отец говаривал, так и я говорю. Швед — иное дело. Сам я тех времен не застал — только тридцать первый год в Лифляндии. Но те, кто от отцов слышал, рассказывают. Чего только не услышишь, когда понаедут они за покупками в город. А пан рыцарь знает, что сами курляндцы зовут город Яуньелгава?

Курт, подняв голову, буркнул:

— Наслушался я об этом по дороге из Литвы.

Корчмарь рассмеялся. Казалось, лошадь заржала во все горло.

— Чудные эти латыши. «Эф» они не могут выговорить, ничего не могут выговорить! Господа велят называть этак, а они все да свой лад. Двадцать пять лет я уже говорю по-латышски, а до сей поры смех берет. Люди, а гагакают, что литовские гуси. А ведь как польский язык звучит, ну и немецкий, конечно! Школы еще для них заводят^{5}. Писать и читать… Наш господин тоже вроде собирается открыть, только какая же у него здесь школа будет, коли ни церкви нет, ни кистера, учить-то некому. Писать? Староста тебе в субботний вечер на спине все, что