чмокнув ее в щеку, пошел спать.
Было утро, чистое с бледным румянцем на выпуклой воде. Они ходили вокруг озера, и он все хвалил. Природу, чистоту, то, как лежат в специальных ящиках полиэтиленовые пакеты для собачьих экскрементов. А вот у них… Да, впрочем, что там говорить, к чему сравнивать. Совсем другая жизнь. Живи и радуйся.
В четыре часа под окнами зафырчал желтый школьный автобус. Водитель просигналил. Еще минута… Дженни прошла по двору, волоча за собой по асфальту сумку, как упирающегося щенка на поводке.
— Ну вот, наконец!
Саша вышла на порог и объяснила ей, что тот голос, в телефоне, это и есть дедушка Даниил.
— Вот санки, вот сережки — у тебя уши-то проколоты? — Спрашивал он, перебивая дочь.
— Что это «уши проколоты»? — удивлялась Дженни.
Он удрученно посмотрел на Сашу:
— Она что у тебя, не знает русского?
— Папа, она же в Америке родилась, здесь по-русски не говорят!
— А где на нем сейчас говорят? — развел он руками.
Жизнь закрутилась. С утра гудела кофемолка, он варил в кастрюльке кофе и разливал его в чашки. В ушах его были наушники, он слушал Малера, иногда начинал отбивать такт ногой, и, перекрикивая музыку, говорил Саше: — Надо купить джезву! Ты мне только скажи, где она продается, — я съезжу! — Чем тебя не устраивает кофейная машина? — кричала в ответ Саша. Он вынимал один наушник, делал поучительное лицо: — Тем, что кофейная машина делает дрек, а я делаю кофе. И объясни ты мне наконец, почему нет сахара! — О Господи, да куплю я, куплю! — Я и сам могу купить! Но его ведь его и раньше не было! — Папа, мы не употребляем сахар! — Разумеется, не употребляете — его же нет!
С внучкой он разговаривал так же, как с дочерью в детстве. — Дедушка, как дела? — спрашивала Дженни, бросая сумку под стол. Он старательно поднимал сумку, ставил в угол за плохое поведение: — Дела, Женечка, у прокурора, у нас же — делишки! А у тебя как? Внучка вертела головой, по-американски вращала глазами, спрашивала у матери, что такое дедушка говорит. Саша объясняла, что у дедушки такая присказка, что надо быть терпеливой, проводить с ним время, он тебе почитает книжку, он так всегда мечтал увидеть тебя, и вот он здесь. Дженни неохотно шла проводить с дедушкой время, быть терпеливой, слушать книжки. В сказках Пушкина она не понимала половины слов, крокодила Гену называла динозавром. Ладно, он прочитал ей «Мишкину Кашу». Дженни возмутилась: как это мама могла уехать куда-то, оставить мальчиков одних. На этом он сломался, пошел звонить Галочке в Нью-Йорк: — Она спросила меня, почему соседи не вызвали полицию! Что она говорит?
Старшая Саша всегда ждала его возвращений. Ждала в детстве, когда он уезжал в командировки, потом в юности, когда родители развелись. Потом ждала, когда он сидел в тюрьме, в лагере, и вот уже здесь, в Америке, тоже ждала, когда он приедет. Он приехал, и ожидание приехало с ним, прилетело в одном самолете. И через пятнадцать лет все повторилось: его беготня с ракеткой, готовка борща, нарезание бутербродов, отбивающая такт нога. Она умоляла его вынуть наушники хоть за обедом. Он вынимал, но музыка продолжала играть на кухонном столе, рядом с тарелкой. Поев, он собирал со стола крошки, старательно отправлял их в рот: — Как у вас все-таки хорошо, ребята! — говорил он ей и мужу. — Живете в нормальной стране. Только бы вот вы нашли какую-нибудь работенку, очень уж вы бедствуете. И Сашка все время курит, как паровоз! Вместо того чтобы курить, лучше бы музыку слушала. У нас в тюрьме не давали, так я сам чуть не закурил!
У нее не было времени на его просьбы. Главная из них — повидаться с сестрой. Саша практически не знала той во взрослом возрасте. Один раз они встретились, когда Галочка с матерью только прибыла в Америку. Поселились они в русском Бруклине. Саша поехала повидаться. Пришлось заново знакомиться. Галочке было шестнадцать, она вежливенько говорила Саше «вы». Старшая помогла ей с уроками, попила чай, и поехала назад, в свой Бостон. Теперь Галочке было тридцать, она работала медсестрой, собиралась замуж. Как время бежит, как улетают годы! — А кто жених? — спрашивала Саша у отца. — Хороший парень! И надо же — грек! — кричал он, перекрикивая свою музыку. — И Галочка очень славная девочка! Только жаль мне, что она забросила скрипку. Это все моя вина! Его вина заключалась в том, что он сидел в тюрьме в важное время, когда Галочка росла и занималась музыкой. Если б не он, она бы сейчас была выдающейся музыкантшей. У нее был абсолютный слух, как и у Саши. — Да, разбросала жизнь нашу семью, а мне бы так хотелось, чтоб вы дружили! — вздыхал он и снова показывал Саше фотографию красивой блондинки. — Сделай попытку, ну что тебе стоит? Ведь не чужие! Наконец уговорил, и они поехали вместе в Нью-Йорк. В дороге он читал Довлатова, смеялся, будя Сашу. На остановке зашли в «Макдоналдс». Она видела, как он жует, медленно перетирая во рту нежесткую котлету. Зубы у него стали шататься после лагерей. — Папа, надо пойти к зубному врачу! У нас это сделают за один месяц! — Есть зубы — есть проблемы, нет зубов — нет проблем, — отвечал он и снова утыкался в книгу.
Саша Галочку опять не узнала. «Красивая, высокая с серыми глазами», — говорил ей отец в автобусе, как будто они ехали не в Нью-Йорк, а в Нижневартовск. Половина манхэттенских девушек были красивыми, высокими, с серыми глазами. Но когда Галочка заговорила, зажестикулировала, Саша сразу увидела в ней его черты: характерное всплескиванье рук, летучую улыбку — один угол рта вверх, другой вниз. — Вау, папочка, такой же, совсем не изменился! — кричала сестра, целуя его. — Ой, только что на тебе за курточка? Это тебе еще в тюрьме выдали? Я вот тебе куплю… — А что такое? Купил на рынке — разве плохо? Да черт с ней! Ты смотри лучше, кого я тебе привез! Он подозвал странно заробевшую при виде взрослой младшей сестры Сашу. Галочка бросилась их обнимать: — Ой, Дженничка! Сашка! Какие вы молодцы, что приехали! Вау, вот сюрприз!
Был для них подарок, изумивший обеих сестер. На фотографии они, его девочки, держась за руки, стояли на фоне колышущейся виноградной лозы. Саше — двадцать два, Галочке — десять. Галочка залепетала: «Ой, это же у нас дома, на балконе! Дядя Фима снимал!» — Точно, Фима! Ты помнишь Фиму-фотографа? — кричал он Саше. — Я, старый дурак, и забыл! Саша вспомнила. Они в тот день ели вишню, ловко стреляя косточками в дерево за балконом. И Галочку научили. Мать Галочки вышла к ним, сердясь, забрала Галочку мыть руки, заниматься музыкой. Они сидели
Жизнь закрутилась. С утра гудела кофемолка, он варил в кастрюльке кофе и разливал его в чашки. В ушах его были наушники, он слушал Малера, иногда начинал отбивать такт ногой, и, перекрикивая музыку, говорил Саше: — Надо купить джезву! Ты мне только скажи, где она продается, — я съезжу! — Чем тебя не устраивает кофейная машина? — кричала в ответ Саша. Он вынимал один наушник, делал поучительное лицо: — Тем, что кофейная машина делает дрек, а я делаю кофе. И объясни ты мне наконец, почему нет сахара! — О Господи, да куплю я, куплю! — Я и сам могу купить! Но его ведь его и раньше не было! — Папа, мы не употребляем сахар! — Разумеется, не употребляете — его же нет!
С внучкой он разговаривал так же, как с дочерью в детстве. — Дедушка, как дела? — спрашивала Дженни, бросая сумку под стол. Он старательно поднимал сумку, ставил в угол за плохое поведение: — Дела, Женечка, у прокурора, у нас же — делишки! А у тебя как? Внучка вертела головой, по-американски вращала глазами, спрашивала у матери, что такое дедушка говорит. Саша объясняла, что у дедушки такая присказка, что надо быть терпеливой, проводить с ним время, он тебе почитает книжку, он так всегда мечтал увидеть тебя, и вот он здесь. Дженни неохотно шла проводить с дедушкой время, быть терпеливой, слушать книжки. В сказках Пушкина она не понимала половины слов, крокодила Гену называла динозавром. Ладно, он прочитал ей «Мишкину Кашу». Дженни возмутилась: как это мама могла уехать куда-то, оставить мальчиков одних. На этом он сломался, пошел звонить Галочке в Нью-Йорк: — Она спросила меня, почему соседи не вызвали полицию! Что она говорит?
Старшая Саша всегда ждала его возвращений. Ждала в детстве, когда он уезжал в командировки, потом в юности, когда родители развелись. Потом ждала, когда он сидел в тюрьме, в лагере, и вот уже здесь, в Америке, тоже ждала, когда он приедет. Он приехал, и ожидание приехало с ним, прилетело в одном самолете. И через пятнадцать лет все повторилось: его беготня с ракеткой, готовка борща, нарезание бутербродов, отбивающая такт нога. Она умоляла его вынуть наушники хоть за обедом. Он вынимал, но музыка продолжала играть на кухонном столе, рядом с тарелкой. Поев, он собирал со стола крошки, старательно отправлял их в рот: — Как у вас все-таки хорошо, ребята! — говорил он ей и мужу. — Живете в нормальной стране. Только бы вот вы нашли какую-нибудь работенку, очень уж вы бедствуете. И Сашка все время курит, как паровоз! Вместо того чтобы курить, лучше бы музыку слушала. У нас в тюрьме не давали, так я сам чуть не закурил!
У нее не было времени на его просьбы. Главная из них — повидаться с сестрой. Саша практически не знала той во взрослом возрасте. Один раз они встретились, когда Галочка с матерью только прибыла в Америку. Поселились они в русском Бруклине. Саша поехала повидаться. Пришлось заново знакомиться. Галочке было шестнадцать, она вежливенько говорила Саше «вы». Старшая помогла ей с уроками, попила чай, и поехала назад, в свой Бостон. Теперь Галочке было тридцать, она работала медсестрой, собиралась замуж. Как время бежит, как улетают годы! — А кто жених? — спрашивала Саша у отца. — Хороший парень! И надо же — грек! — кричал он, перекрикивая свою музыку. — И Галочка очень славная девочка! Только жаль мне, что она забросила скрипку. Это все моя вина! Его вина заключалась в том, что он сидел в тюрьме в важное время, когда Галочка росла и занималась музыкой. Если б не он, она бы сейчас была выдающейся музыкантшей. У нее был абсолютный слух, как и у Саши. — Да, разбросала жизнь нашу семью, а мне бы так хотелось, чтоб вы дружили! — вздыхал он и снова показывал Саше фотографию красивой блондинки. — Сделай попытку, ну что тебе стоит? Ведь не чужие! Наконец уговорил, и они поехали вместе в Нью-Йорк. В дороге он читал Довлатова, смеялся, будя Сашу. На остановке зашли в «Макдоналдс». Она видела, как он жует, медленно перетирая во рту нежесткую котлету. Зубы у него стали шататься после лагерей. — Папа, надо пойти к зубному врачу! У нас это сделают за один месяц! — Есть зубы — есть проблемы, нет зубов — нет проблем, — отвечал он и снова утыкался в книгу.
Саша Галочку опять не узнала. «Красивая, высокая с серыми глазами», — говорил ей отец в автобусе, как будто они ехали не в Нью-Йорк, а в Нижневартовск. Половина манхэттенских девушек были красивыми, высокими, с серыми глазами. Но когда Галочка заговорила, зажестикулировала, Саша сразу увидела в ней его черты: характерное всплескиванье рук, летучую улыбку — один угол рта вверх, другой вниз. — Вау, папочка, такой же, совсем не изменился! — кричала сестра, целуя его. — Ой, только что на тебе за курточка? Это тебе еще в тюрьме выдали? Я вот тебе куплю… — А что такое? Купил на рынке — разве плохо? Да черт с ней! Ты смотри лучше, кого я тебе привез! Он подозвал странно заробевшую при виде взрослой младшей сестры Сашу. Галочка бросилась их обнимать: — Ой, Дженничка! Сашка! Какие вы молодцы, что приехали! Вау, вот сюрприз!
Был для них подарок, изумивший обеих сестер. На фотографии они, его девочки, держась за руки, стояли на фоне колышущейся виноградной лозы. Саше — двадцать два, Галочке — десять. Галочка залепетала: «Ой, это же у нас дома, на балконе! Дядя Фима снимал!» — Точно, Фима! Ты помнишь Фиму-фотографа? — кричал он Саше. — Я, старый дурак, и забыл! Саша вспомнила. Они в тот день ели вишню, ловко стреляя косточками в дерево за балконом. И Галочку научили. Мать Галочки вышла к ним, сердясь, забрала Галочку мыть руки, заниматься музыкой. Они сидели
