распиливал женщину пополам, прямо ахнешь.

Но все-таки ребята с нетерпением ждали самого главного, из-за чего они и пришли.

И вот, наконец, Али-Махмуд-Хан.

Нет, афиши не наврали. Этот здоровенный дядька, огромный и грузный, как несгораемый шкаф, казалось, может поднять весь цирк. Если очень поднатужится. Он носил шест с людьми, он перекидывал с руки на руку огромные гири: цирковые служители — униформисты — выкатывали их на арену на тачках. Иначе, наверно, было не притащить.

Ноги у Али-Махмуда были как бревна. А сам он — как гора. Он взял толстый железный прут, не прут, а настоящий лом, пальца в три толщиной, и вдруг согнул этот лом и вдобавок ещё завязал его узлом.

А в самом конце программы на арену вывели живую лошадь. И Али-Махмуд-Хан как-то ловко подлез под нее — раз! — и лошадь оказалась у него на плечах. Она висела у него на плечах, махала хвостом и болтала в воздухе всеми четырьмя копытами.

— Да! — сказал Венька. — А я знаю, что бы ты сделал, если бы вдруг стал Али-Махмуд-Ханом!

— Не знаешь!

— Знаю!

— Ну, что?

— Во-первых, оттаскал бы за нос Башню!

— Вовсе и нет! Я бы этому гаду, конечно, врезал. Но так, слегка. Для науки. А главное, потом заставил бы его у всех прощения просить. Персонально. У каждого малыша. Мол, прости, что я, балбес длинный, тебя, карапуза, обижал. Извини меня, пожалуйста.

Оба они засмеялись. Да, это было бы здорово!

Юла на минутку представил себе, как Витька-Башня просит прощения у девятилетнего Яшки-Букашки, крохотного, очень тихого мальчика с синими прозрачными глазами, которому Башня вечно делал «смазь», — и усмехнулся.

— А: всё-таки несправедливо устроена жизнь, — задумчиво сказал Венька. — Почему природа дала Витьке такой рост? А мне половину…

Юла кивнул. Да, несправедливо.

— Ну, ничего! — утешил он друга. — Зато мозга тебе природа отвесила вдвое против Витьки.

На дворе совсем стемнело. Возле лестницы зажглась лампочка. Тусклая. Казалось, она погаснет от первого порыва ветра.

— А впрочем… — задумчиво сказал Венька, — Если бы природа отпускала всем всего поровну. И мускулов, и талантов, и ума? Ёще было бы хуже… Все были б совсем одинаковыми. Тоска. Представляешь? Миллионы людей — и все одинаковые. Как табуретки.

Юла кивнул. Раньше ему такая мысль не приходила в голову. А ведь верно… Ай да Венька, ай да философ!

Мимо мальчишек прошла Женя. В «авоське» она несла хлеб и какие-то кульки. Юла торопливо отвернулся. И надо же, чтоб этот чертов Башня именно при Жене… Это было вдвойне обидно.

— Тебе-то повезло, — вздохнул Венька. — Вот уйдешь в Суворовское. А я тут останусь. С Башней…

Они замолчали. Да, Юла понимал: насчет Суворовского ему здорово подфартило.

Эти училища — суворовские и нахимовские — открылись в разгар войны. И на улицах уже привыкли к стройным фигуркам мальчишек в ладных военных мундирчиках с узкими красными погонами и в высоких военных фуражках. Мальчишки были и совсем маленькие, и постарше, но все они благодаря форме казались мужественными и сильными. И вроде бы уже взрослыми.

Они четко отдавали честь, так резко и быстро отдергивая руку от фуражки, будто она раскалена. Были они такие подтянутые, ловкие и даже шагали не как обычные мальчишки. Не вразвалочку, не руки в карманах.

Юла глядел на них с завистью. И надо же — как повезло!

Мать однажды собрала «семейный совет»: своего старшего брата дядю Федю, и сестру, тетю Надю.

Однорукий дядя Федя по такому важному случаю явился в кителе со всеми своими орденами и медалями. Обычно он нещадно дымил едкими самокрутками, удивительно ловко сворачивая их единственной рукой. Но на этот раз дядя Федя курил тонкие папиросы-«гвоздики». Тетя Надя пришла в шелковом платье. И Юлу мать нарядила в почти новую синюю сатиновую рубашку, перешитую из отцовской косоворотки.

Юла, чинно сидел у окна, а трое взрослых — за столом.

Решение приняли быстро.

— Отдать мальца в Суворовское, — строго сказал дядя Федя. — Там из него человека смастерят. Факт.

Женщины согласились.

Матери одной с ним не совладать. Весь день на фабрике. А мальчишка на дворе шастает. Еще, того и гляди, с хулиганьем свяжется. И к тому же — в Суворовское в первую очередь принимают тех, у кого отцы на фронте погибли. А у Юлия отец, старший лейтенант, пал смертью храбрых под Курском.

— Да, — сказал Юла. — Мать говорит: на днях вызовут. Надо пройти осмотр.

— Пройдешь! — сказал Венька. — А станешь суворовцем — не забывай. Заходи. Как увольнительную получишь, сразу и заходи.

— Конечно! — сказал Юла;- Что за вопрос? Ну, а пока… Пора домой.

Венька кивнул.

Глава II. СТРАШНЫЙ СОН

ать всплеснула руками:

— О горюшко мое! Опять подрался?

Юла снял куртку.

— Упал.

— Больно часто падаешь, — сказала мать. — И все — носом. Все — носом. Или он у тебя тяжелый? Юла быстро прошел к столу, сел и сразу поджал ноги. Но хитрость не помогла.

— Опять ботинки изувечил? — мать чуть не заплакала. — Да где ж на тебя обувки напастись, идол?!

Юла молчал. Да, он знал, с каким трудом достала мать эти ботинки. В магазинах обуви не было. Ее не продавали. Ее выдавали. Чтоб получить ботинки, надо было раздобыть специальный талон. Ордер. А достать этот самый ордер было ой как нелегко! Матери на фабрике потому только и дали, что вдова фронтовика.

— Лишь неделю назад чинила, и вот — на тебе — опять! — Мать в сердцах хлопнула себя по бедрам. — Завтра же снесешь в мастерскую. А пока чинить будут, хлюпай в галошах.

Юла и сам знал: больше не в чем.

Он быстро поел — опять эта чертова овсянка! — и забрался в кровать. Ложились они всегда рано. Матери утром на фабрику: она встает в шесть.

Засыпая, Юла еще успел подумать: хоть бы сегодня это не приснилось.

Но это снилось ему почти каждую ночь.

Едва только он погружался в дремотную невесомость, сразу из мглы выплывал дом. Огромный, пятиэтажный. Дом как дом. Только без передней стены. Эту стену, фасад, как срезало. Бомба…

И прямо с улицы наперечет видны все комнаты. Некоторые — разбитые. Некоторые — почти целые. И в каждой комнате- свои обои: где — фисташковые, где — бордовые, где — салатные, там — в полоску, а здесь — усыпаны цветочками. И в каждой комнате свой абажур свисает с потолка: и большие абажуры, и маленькие, и с бахромой, и с висюльками всякими.

И весь дом — как пчелиные соты, только все ячейки разные. И все открыто. На, смотри!

На третьем этаже, в спальне — кровать, и одна ножка ее висит над улицей. Кровать аккуратно, застелена: и одеяло, и подушка. А