над постелью — плюшевый коврик, и на, нем вышиты три медведя.

А на втором этаже жил, наверно, какой-то ученый. Профессор или даже академик. Вся его огромная комната заставлена книжными стеллажами. Книг так много, пожалуй, больше, чем у них в школьной библиотеке.

А между стеллажами висят портреты, все в одинаковых черных рамах: пожилые мужчины с умными строгими лицами.

Этот дом на соседней улице, видимо, намертво врубился в память шестилетнему Юльке.

Сколько уже минуло с тех блокадных времен! А снится этот дом почти каждую ночь. И каждую ночь Юла вновь разглядывает медведей на плюшевом коврике и строгих дядек в профессорском кабинете, и кровать прямо над улицей.

А потом становится еще страшнее. Юла идет по лестнице, по той самой лестнице, где жила их тетка Глафира. Тетка была искусной вышивальщицей. И повсюду в ее комнате пестрели вышивки. На подушке вышито: «Спокойной ночи». На скатерти: «Кушайте на здоровье».

Юла идет по лестнице… Он идет, и идет, и идет по ступенькам… И не видит, что после площадки лестницы уже нет. Пусто. Конец. Он и видит и не видит. То есть сейчас он это видит. Видит, что там пропасть, обвал, а раньше-то он этого не видел. И вот, во сне, он идет, тот, маленький, прежний. Идет, и идет, и идет… И вот-вот сделает еще шаг и прямо — в пустоту…

Тут сердце у Юльки всегда замирает — и он дико вскрикивает:

— Мам!

Мать словно и не спит:

— Опять к тетке Глафире шагал? — ровным, спокойным голосом спрашивает она. — Ну, ничего, ничего.

Обязательно встанет, подоткнет на нем одеяло, хоть оно вовсе и не сползло.

— Спи, Юлик. Спи, дистрофик мой.

«Дистрофия» — нынешние ребята и слова-то такого не слыхивали. А когда-то в блокадном Ленинграде было это страшное слово таким же будничным, обиходным, как коптилка, затемнение, карточка, бомбежка. Если человек от постоянного голода терял последние силы и уже не мог даже ходить, если лежал он, вялый и равнодушный ко всему, еще жилец и уже мертвец, вот это и называлось — дистрофия.

Шестилетнего Юльку-дистрофика, с головой завернутого в одеяло, наверно, вскоре свезла бы мать на саночках на далекое кладбище, как свозили туда многих ленинградцев, если б не открылась вдруг Ледовая дорога. Невероятная, удивительная дорога по льду Ладоги. Из окоченевшего голодного Ленинграда туда, на Большую землю. Вывезли Юльку-дистрофика полумертвого. Но отходили там в детдоме. Спасли. А после войны мать его разыскала. Приехала за ним в Вологду и увезла обратно в Ленинград.

…Спит Юла.

Уже видел он и дом разбомбленный, и по лестнице шагал к тетке Глафире. А теперь видит он Витьку-Башню. Верзила Витька висит у него на плечах, как лошадь у Али-Махмуд-Хана. Висит Витька, беспомощный, обмякший, ногами дрыгает, хнычет: «Отпусти!». А Юла обхватил его крепко, как железными тисками, носит по двору, и все ребята ахают. Удивляются. Хохочут. Ай да Юлька! Ай да Заморыш! Ловко он Башню поддел!..

И Женя тоже смеется, косички так и прыгают.

«Ну и Юлик! — говорит она. — Я и не знала, что ты такой герой!».

Или — нет. Лучше наоборот. Женя говорит мальчишкам: «Ну конечно! Что вы удивляетесь? Я-то всегда знала, что Юлий — герой!».

Часто, ложась в кровать, хочет Юла увидеть во сне отца.

Мать не раз рассказывала про него. Как однажды отец катал Юльку в лодке. Юлька — глупыш двухлетний — сидел на носу, потянулся за лилией и выпал в воду. И так тихо, даже не вскрикнул. И сразу — камнем на дно. Хорошо, отец оглянулся — нет Юльки. Тотчас нырнул, прямо в пиджаке, брюках и туфлях. Нашел, вытащил.

— Ты помнишь? — всегда спрашивает мать.

Юла кивает. Но на самом деле ничего не помнит. Куда там! Маленький был.

А другой раз, мать рассказывает, купил ему отец мороженое! А Юлька-карапуз больше всего на свете любил мороженое. Пристал: еще! Ну, отец купил еще. А к вечеру у Юльки горло перехватило, температура — тридцать девять. Мечется, бредит. Всю ночь отец возле него сидел. Все казнил себя, как это он, обалдуй такой, малышу две порции мороженого.

— Помнишь? — спрашивает мать.

И опять кивает Юла. И опять ничего не помнит.

А во сне зато видит Юла, как плывут они с отцом на лодке; отец точно такой, как на карточке возле зеркала. Бравый и щурится! Видно, солнце в глаза бьет.

Обидно Юле. Ничего не помнит он про отца. Ну, совсем ничего. Если б не карточка, вот эта, на стене, одна-единственная сохранившаяся, он бы и лица отцовского не знал…

И самое досадное, ведь не таким уж маленьким Юла тогда был. Пять лет ему стукнуло, когда ушел отец на войну. Больше и не видел Юлька отца…

Но ведь все же пять лет ему было… Мог бы и запомнить…

Венька говорит: это тоже из-за блокады, из-за голодухи. Она, мол, в памяти и не такие ямы пробивала.

И все-таки очень обидно. Каких-то дурацких медведей на плюшевом коврике помнит, а отца, родного отца — нет.

Глава III. «ПО СОСТОЯНИЮ ЗДОРОВЬЯ…»

таринное здание Суворовского училища пряталось в глубине сада.

Когда-то, давным-давно, здесь находился знаменитый Пажеский корпус. Лишь дети генералов и высших царских сановников учились в корпусе. Будущие блестящие пажи и камер-пажи царского двора.

Возле узорчатой чугунной ограды, отделяющей сад от улицы, суетилась целая толпа мамаш.

У ворот стоял часовой — низенький, но очень важный парнишка в мундире с красными погонами и брюках с красным кантом. К каждому мальчонке он обращался на «вы»:

— Вам куда? Ваша фамилия?

Пришедший обычно обалдевал, еще никогда в жизни его так не величали. Некоторые настолько терялись, даже начинали заикаться и на миг забывали собственную фамилию.

Потом часовой неторопливо смотрел в список, парнишку пропускал, а мамаше солидно и строго говорил:

— А вы, гражданка, можете быть свободны.

Однако мамаши не уходили. Они стояли у ограды и оживленно обсуждали будущую военную судьбу своих детей.

Юльку часовой тоже отыскал в списке и пропустил.

И вот Юла в саду. Он идет по асфальтированной дорожке. На ногах — Венькины ботинки. Они, правда, немного жмут, но не беда. Свои-то все еще в починке. Не пойдешь же в Суворовское в галошах, подвязанных веревочками?

По широким каменным ступеням Юла поднялся к огромной дубовой двери, такой тяжелой — Юла с трудом отворил ее. Очутился в вестибюле. Паркет был узорный и так блестел, — даже боязно на него ступить.

Возле столика сидел суворовец, тоже в мундире с красными погонами и брюках с красным кантом.

— На медосмотр? Направо по коридору, — сказал он.

Юла повернул направо.

В большом зале вдоль стен были расставлены девять