внук. Загодя они начинают готовиться в путь. Дед достаёт из кладовой рюкзак. Кладёт туда свитер, резиновые сапоги, одеяло. Да и внук не отстаёт: он без конца точит перочинный нож, берёт коробку для шишек, примеряет видавшую виды охотничью куртку. И время от времени между ними идёт такой разговор:

— Помнишь, в прошлом году, не успел я оглянуться, как вы с Мишкой Вдовиным решето малины уплели?

— Попробовали, — оправдывается внук.

— Ничего себе, попробовали! — смеётся дед.

— А помнишь, — басит внук, — как у Свирькиного колодца ты чуть не увяз в болоте? Всё хотел незаметно подкрасться и заснять лося.

— Да и ты тоже хорош, — покачивает головой дед, — испугался сохатого и тикать.

— Рога-то у него вон какие…

— Так уж и забодает. Только ему и дела до тебя…

Незаметно пролетают дни, и наступает долгожданная суббота.

Бабушка печёт им на дорожку пироги с капустой, завёртывает котлеты, сало. Помахав ей на прощанье рукой и прихватив старый походный котелок, они отправляются на вокзал. Садятся в пригородную электричку и долго едут до предпоследней станции Самоварово.

Если вы заинтересуетесь, откуда пошло такое название, то старожилы расскажут целую историю. Прежде, лет семьдесят тому назад, здесь был тупик. Поезда летом ходили раз в сутки, а зимой и того реже. И, дожидаясь в пристанционном буфете поезда, пассажиры баловались от скуки чайком из ведёрного медного самовара. Самовар этот был знаменит и удивительно весел: свистел, шумел и пыхтел, точно паровоз. Да к тому же гостеприимный трактирщик знал особые способы заварки. В чай он клал разные специи и называл его то липовым, то медовым, то малиновым. Вот потому какой-то разудалый русский мужик окрестил эту тихую станцию — Самоварово. Название оказалось метким, прижилось и с годами не стёрлось, не потускнело.

Знаменитый самовар тоже пережил всех. Правда, чай в нём теперь не кипятят, но по-прежнему он стоит на видном месте в старом пристанционном буфете. И редкий пассажир пройдёт мимо и не заглянет, чтобы полюбоваться на местную реликвию.

Вот и дед с внуком, подъезжая к станции, невольно улыбаются. В их городе архитекторы увлекаются стеклом и пластиком. Однако все новые постройки выглядят на один лад. А у этой неприметной станции даже в самом названии есть что-то своё, домашнее, располагающее к мечтам. И, наверное, оттого радостное, приподнятое настроение не покидает путешественников весь день.

Сегодня было так же… Так же приветливо улыбались старушки, предлагая им творог, печёные яйца, топлёное молоко в больших глиняных крынках. А дежурный по станции, узнав путешественников, лихо крутанул запорожский седой ус и полушутя-полусерьёзно откозырял.

Не торопясь, передохнув и закусив с дороги, они спустились с платформы, прошли маленькую, в два десятка домишек, деревеньку Гадалкино и свернули налево, к мелководной и илистой реке Утице. Миновали шаткий — в два бревна — мосток и, войдя в густой подлесок, остановились. Их поразила бабочка. Она сидела на тонкой лозинке и походила издали на чёрный махровый георгин. Крылья бабочки были словно из бархата, и капелька росы, ненароком упавшая на них, светилась голубизной. А вокруг полыхали гроздья рябин.

Несколько мгновений дед и внук стояли молча, затаив дыхание. Первым не выдержал внук. Он снял с головы кепку, пригнулся к земле и неслышно стал подкрадываться. Но когда до бабочки оставался всего лишь шажок, мальчик споткнулся о корень и полетел в яму, заросшую лопухами и жгучей крапивой.

Дед бросился на выручку, поднял внука, хотел пошутить… но вдруг остановился. На дне ямы под ногой лежал… ржавый патрон. Невольно огляделся по сторонам. Да, это был окоп. Он давно обветшал, потерял форму, зарос травой, но бывалый солдат узнал его. В сорок втором, летом, он проходил здесь со своим взводом. А вон их привал — две берёзы и старый дуб у дороги. На белых стволах чёрные корявые обручи — ожоги войны. Да и столетний дуб без макушки, шальным снарядом срезало. Дед нагнулся… В ложбинке, прикрытая палым листом, словно вросла в землю солдатская каска. Поднял её, стряхнул землю. На дне каски было гнездо, похожее на серую варежку. Видно, какая-то птаха затеяла в ней по весне новую жизнь. Незаметно дед положил каску на прежнее место, опустил голову и задумался.

Ну как обо всём этом рассказать малышу, которому недавно минуло всего шесть лет? Как поведать ему о тех суровых днях, днях горьких утрат и потерь? Как объяснить, почему не осталось в живых друзей детства?

Конечно, дома он расскажет внуку об этом. Но только не сейчас… нет, сегодня он не скажет ему ни слова. Слишком светел и безмятежен осенний день, и, подобно этому ясному дню, светло и безмятежно лицо мальчика.