Кубиковску, Москве. Иногда даже впадала в депрессию, но все-таки держалась.

Мы постоянно с ней разговаривали на всевозможные темы, хотя, казалось, не существовало тем, которые мы не обсудили раньше — к 2008 году мы прожили в браке двадцать шесть лет.

Я понял к тому времени, что каждая семья — это цивилизация. Семья моих родителей — это своя неповторимая, единственная в своем роде цивилизация. И наша семья. С Наташей и Настей. И еще я понял, что балансирующие (на грани разрыва!) отношения, наверное, самые прочные. Особенно у людей определенного свойства. И даже не беда в том, что они — и так случается — порой находятся за тысячи километров друг от друга. Главное, что они всегда думают друг о друге. Они могут жить друг с другом во снах, в письмах, в телефонных звонках, в ревности, в попытках окончательно расстаться, в секундной близости, как угодно, но останутся вместе. Это точно. Такие люди — небесные муж и жена, они едины. Они — просто один человек.

С Наташей мы так срослись за годы, что, конечно, стали единое целое. К другим женщинам у меня интерес с возрастом пропадал, я даже не мог понять, как это раньше я мог увлекаться кем-то еще.

…Я потихоньку начинал писать стихи на немецком, Наташа исправляла ошибки. Стихи мои были примитивные, как, впрочем, и на русском. Так что особенно перестраиваться не требовалось.

Вот такие я писал стихи.

SPANDAU

U7

Однажды мы разговорились с Наташей, точно Буш и Путин, или точнее, Горбачев и Тэтчер, о проблемах человечества.

— Я поняла, — сказала Наташа, — что есть виды и подвиды людей. Все разные.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Мне кажется, что у каждого вида и подвида человечества — свое предназначение, свои функции. Словом, все, как в животном мире. Японский хин не может охранять отары овец от волков, а кавказская сторожевая навряд ли годится для игры с детьми. А ведь и хин, и кавказская сторожевая — собаки. Название одно, а суть и предназначения совершенно разные.

— Ты знаешь, твои теории забавным образом перекликаются с теориями безумного Адольфа, в «Майн кампф» он писал о том, что детеныш, являющийся потомком собаки и волка, неполноценен, потому что он недостаточно агрессивен как волк и недостаточно покладист как пес. То есть ни рыба, ни мяса. Гитлер очень активно выступал против полукровок, все чистоту расы соблюдал, мерзавец, хотя сам ею не отличался.

— Я «Майн кампф» не читала, — немножко обиженно отвечала Наташа, — но мне кажется, мы говорим о разных вещах. Я просто хочу сказать, что у всех свое предназначение…

— Это точно. Я думаю, что колоссальная проблема России в том, что у нас разрушены сословия. Генетические крестьяне пытаются проявить себя на государственной службе, мещане — в ратном деле, интеллигенты лезут в купцы. И т. д. Отсюда — трагедии, неудовлетворенность от жизни. Счастье — знать свое место. Соответствовать ему. Не идти против Судьбы.

— А мы с тобой не идем против Судьбы?

— Уверен, что нет. За нас кто-то уже все решил. Разве мы могли с тобой думать почти тридцать лет назад, в Кубиковске или в Среднеспасском, что станем жителями Берлина?

— Я никогда об этом даже не задумывалась.

— Получается так: кто-то — свыше! — задумался за нас…

…Однажды мы купили в Марцане (русском квартале) классический и нестареющий сериал «Семнадцать мгновений весны», там Штирлиц ездит на своем черном «Мерседесе», в частности, по Ное-Кёльну, это один из районов Берлина.

На следующий день мы тоже туда решили проехаться. Правда, на метро.

Приехали — возникло ощущение, что съездили в Стамбул. Ни одного немца я там не заметил. Белые платочки, белые платочки…

…Наташа работала очень много и с удовольствием — любила свою работу. И начальство ее ценило. Платили ей, правда, немного — семьсот евро. Из Москвы за квартиры приходило от жильцов на счет ежемесячно по четыре с половиной тысячи евро. И жили мы очень неплохо. Берлинские цены оказались намного демократичнее московских. Продуктами мы затаривались в магазине «Плюс». На двадцать евро я покупал мяса, котлет, картошки, фруктов, овощей, орехов, мороженого, хлеба, масла, бутылку хорошего французского вина. В общем, на неделю.

Проездные нам обходились в сто пятьдесят евро.

Медицинские страховки — в триста.

Словом, даже кое-что откладывали.

Я не работал. Читал, учил немецкий язык, играл с Настюшкой в уголки, ходил на все ее представления в театре, на литературные вечера в русском книжном магазине, расположенном в районе Крейцберг.

Ежедневно гулял в парке, который расположен в пяти минутах от нашего дома.

Парк надо бы описать поподробнее. Это огромный и ухоженный лес. Там есть озеро с песчаными пляжами, стадион… Люди загорают, купаются, устраивают пикники. Я постоянно в этом парке кормил кабанов. Вообще, я теперь точно знаю, кто хорошо относится к людям. К людям хорошо относятся берлинские кабаны, которые живут в шарлоттенбургском парке за невысокой оградкой. Как только кабаны видят людей, они подбегают со всех ног (копыт) к ограде и ждут провианта. Люди дают им разные отходы со стола, а также длинные макароны. Макароны пользуются особым успехом. Кабаны радостно и прелестно хрюкают, толкаются, рычат, как люди, от удовольствия. Кабанов очень много — как-то раз я насчитал в парке порядка пятидесяти (!) лесных свиней (это вместе с маленькими поросятами). Гулять в парке — огромная радость. Кабаны — мои лучшие друзья. Наташа даже говорит, что внешне мы похожи. Я думаю, и внутренне тоже. Я тоже люблю макароны.

Вечерами Наташа обычно ругала Настюшку за бардак в ее комнате, пыталась убираться — Настюшка вопила, чтобы мать не трогала ее вещи, потом Наташа протирала пыль, готовила еду и смотрела телевизор.

А мы с Настюшкой играли в уголки. Игра шла по гамбургскому счету. Настюшка думала над каждым ходом — очень боялась проиграть. Она выигрывала. Выигрывала и торжествовала. Говорила, что я дурашка.

Если же выигрывал я (что случалось, признаем, очень редко), Настюшка срочно требовала реванша. Я отказывался. Тогда она говорила, что я трус. В общем, я подвергался нешуточным издевательствам.

По выходным мы частенько ездили в Потсдам — это примерно минут сорок езды на U-бане. Бродили там по голландскому (все дома из красного кирпича) району, заходили в русскую церковь. Наташа заказывала сорокоуст, отдавала каждый раз по сорок евро. Мне покупала свечку, и я ставил ее за здравие своих близких — Наташи и Насти, мамы и папы, брата Юрки и тещи Эммы