возможно, прощально рукой, повернулся и побежал за своими, за обозниками, едва поспевавшими за моряками, дальше, вперед.

И тут Матушкин что-то будто бы вспомнил. Резко повернулся опять к уходящим. Снова сложил руки у рта, закричал:

-- Лосев! Лосев!

Услышал, остановился, обернулся первым опять Полищук:

-- Чего, старшой?

-- Лосева, Лосева ко мне!

-- Лосева?

-- Да, да! Ездового! Лосева!-- старался пересилить он грохот.-- Бегом ко мне его!

Что-то там у себя скомандовал Полищук. И от обозников отделилась фигура и побежала назад.

Матушкин широко, горячо рукой ему замахал, маня поскорее к себе и стал звать:

-- Скорее, скорее, Лосев! Бегом! Наш ведь, ездовой,-- объяснил старшина стоявшим вокруг:-- Надо взять и его.-- Увидел Ваню. Вспомнил вдруг, что тот про инженера сказал. Схватил его за плечо и к воронке, к воронке за собой потянул. Остановившись у края ее, глянул на дно. И пока ездовой бежал, своими глазами увидел, как, корчась, лежал там на комьях земли и пускал кровавые пузыри изо рта инженер.

-- Нехорошо,-- протянул хмуро, встревоженно Матушкин.-- Слушай, сынок. До штаба сможешь дойти? Дорогу найдешь?

Тут подбежал ездовой.

-- Ездовой Лосев явился! -- доложил он, вытирая с лица ладонями пот, прерывисто, шумно дыша.-- Вот туточки я!

Но Матушкин не слушал его.

-- Найдешь?-- повторил он, осторожно тронув Ваню за локоть.-- Надо, сынок. Постарайся, найди.

А Ваня, недослушав, не взвесив еще ничего, ничего не желая и взвешивать, слепо веря своему старшине благодарный, покорный и почему-то уже преданный бесконечно ему, моментально бездумно ответил:

-- Найду! Сумею найти!

-- Санитаров найди. Хотя бы сестру. И поскорее, сынок, поскорей!-- И неожиданно, как прежде, бывало, Ванин отец, таежник погладил его по голове, по сочившимся кровью бинтам.-- Надо, надо, сынок, иначе умрет.-- И застыл, пристально глядя Ване в лицо. Так и проняло насквозь бывалого, уже повидавшего всего старшину. Будто погладил по головке Николку -- родного сынка своего, которого тоже... вот-вот -- и на фронт...

"Эх, черт,-- как и давеча, сжалось снова сердце отца, пусть и не Ваниного, а другого такого же, своего, но отца.-- Какое это великое горе... Какое это несчастье -- война!-- Но тут же вспомнил, сообразил, что еще по стоянно терзало его, особенно в эту минуту, когда сосунок стоял с ним рядом, весь в бинтах и крови, а он, старшина, вел за собой против танков всех этих, собранных по тылам, неподготовленных, с винтовками словно палки в руках.-Эх, бы пушки... "Пэтээры" хотя бы сейчас... Хотя бы гранаты противотанковые. Какое же это великое счастье,-- подумал вдруг он,-- в такую вот минуту, когда враги вовсю прут на тебя, быть вооруженным как нужно, до самых зубов. Какое счастье! Чтобы не дать мальчишек вот таких убивать. По-настоящему ведь еще и жизни не видевших. И вообще чтобы землю свою как следует защитить. Чтобы дать так уж дать по врагам, по зубам! По мозгам! Всем, кто, гад, лезет на нас!-- И, вскинув, вдруг потряс туда, за речку, в долину, где пылал и дымился Моздок, заскорузлым, грязным, тяжелым своим кулаком.-- И ничего,-- мелькнуло горько и гневно в его кипевшей сейчас ненавистно и мстительно голове.-Никогда, ничего для этого не надо жалеть! Ничего! На любые жертвы надо идти! Только чтобы никогда не быть слабее врагов! Никогда! Понят дело? Вот так!"-И, вздохнув, осторожно тронул опять кровавые бинты сосунка.

-- Ну, беги, давай, сынок,-- подтолкнул он Ваню Изюмова, как и давеча, когда погнал его к пушке с прицелом и завтраком. И, постояв-постояв с секунду-другую еще, поглядев, как бежит простреленный, перебинтованный, окровавленный сосунок, и сам побежал, позвав за собой остальных.-- За мной, ребята! За мной! -- И, перекинув винтовку в левую руку, а правой придерживая трофейные немецкие гранаты за поясом, тяжело затопал кирзовками по перепаханной бомбами, минами и снарядами каменистой кавказской земле.