из володимерских офицеров. — Шпицрутенов захотел?!
Мандерштерн метнул на вскинувшегося поручика короткий взгляд — и тот немедля осёкся.
— Мне с рядовым, у кого рассудок помутился, говорить не о чем. — Тауберт отвернулся, поднося к губам кружку с чаем.
У Мандерштерна дёрнулся сжатый кулак, однако на нём тотчас повисли трое товарищей-володимерцев, таких же рядовых. И Тауберт краем уха услыхал, как кто-то из них, уводя разжалованного майора, шёпотом выговаривал ему:
— Ты, ваше благородие, норов-то укороти. Батальону ты, ваше благородие, здеся нужон, а не в каторжных работах…
Примчался запыхавшийся командир володимерцев, начал было извиняться, грозя «сгноить мерзавца в арестантской роте», однако Тауберт лишь махнул рукой:
— Не стоит, полковник. Пусть говорит. Как я долг свой перед Отечеством исполняю — я отчёт лишь Господу да государю давать стану. А Мандерштерн… Солдат он исправный?
— Мало что не лучший. — Командир володимерцев казался донельзя раздосадованным. — Уже унтера получил. Храбр, расчётлив, больше, считай, почти всех офицеров понимает. Я уж молчу, Николай Леопольдович, но его смелостью да разумением не одна жизнь сохранена…
— Ну так пусть и дальше сохраняет. — Тауберт поднялся. — Спасибо за чай, володимерцы. Рапорта я писать не стану, полковник.
…Хватит с меня русской крови, думал Николай Леопольдович, возвращаясь к своим. И без того вовек не отмыться.
Может, тогда это и родилось — что нет хуже свары, чем между своими? Нет войны кошмарнее и ужаснее, чем война гражданская?