возможно.

Родился Надсон 14 (26) декабря 1862 года. «История моего рода до моего появления на свет, — писал он в автобиографии, — для меня — область, очень мало известная. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало» (с. 3). Сведения об отце были столь смутными потому, что он умер в лечебнице для душевнобольных, когда мальчику не исполнилось и двух лет. Сестра Надсона, Анна Яковлевна, была моложе на полтора года и родилась уже после смерти отца. Родственники со стороны отца не принимали участия в судьбе детей; их дальнейшая жизнь связана с родней со стороны матери. Антонина Степановна происходила из состоятельной дворянской семьи Мамонтовых (до революции фамилия Писалась как Мамантовы). Родня была не слишком довольна ее браком, и это наложило некоторый отпечаток на отношение к будущему поэту.

Надсон был ребенком слабым и потому избалованным. «В семье, до смерти матери, — вспоминал он, — я был маленьким чудом и маленьким деспотом. Мать меня любила до безумия. Я был болезненный, впечатлительный ребенок, с детски-рыцарскими взглядами, благодаря раннему чтению и идеализму матери» (с. 5). После смерти первого мужа личная жизнь матери складывалась неудачно: сначала она жила в качестве экономки и домашней учительницы в семье некоего Фомина в Киеве, потом, рассорившись с хозяевами, вынуждена была прибегнуть к помощи братьев и переселиться в Петербург к одному из них, Диодору Степановичу. Затем последовал новый неудачный брак с драматическим финалом: муж в припадке умопомешательства покончил жизнь самоубийством. Оставшись опять без средств к существованию и не имея возможности добывать их самостоятельно из-за туберкулеза, мать вынуждена вновь прибегнуть к помощи братьев и переехать ко второму из них, Илье Степановичу. Умерла она, оставив на попечение братьям сына и дочь, которых те «поделили» между собой. Дети выросли в разных семьях; опекуном Надсона был дядя Илья Степанович. Мальчик одиннадцати лет остался сиротой, но о том, что в его биографиях называют «тяжелым сиротским детством», следует сказать несколько слов. Начнем с признания Надсона, который писал в «Автобиографии», что ему «…жилось неважно у дяди, хотя он и тетка по-своему меня очень любили и только из врожденной сдержанности не хотели обнаруживать своих чувств, а я привык ко всеобщему поклонению. Холодность между мной и семейством дяди прогрессивно увеличивалась, в особенности в последние годы моего пребывания в гимназии, когда мои идеалы и взгляды стали резко отталкивать меня от военной службы, в которую прочил меня дядя» (с. 5). После смерти матери ребенок остается в семье совершенно иного склада: суховатой, сдержанной, рационалистичной. Избалованный матерью, Надсон нелегко расставался с привычками детства. К нему здесь относились строго и требовательно, придавая мало значения всякого рода сантиментам. Но при этом — надо отдать справедливость родственникам — Надсон содержался наравне с родными детьми — Васей и Катей Мамонтовыми, обществом которых будущий поэт в детстве очень дорожил^[10]. Читая дневники Надсона этих лет, заботливо изданные теми, кто неустанно твердил о трагической судьбе поэта, видишь жизнь очень спокойную, полную довольства и заботы, но конечно же не лишенную и, выражаясь современным языком, сиротских комплексов. «Дядя всегда рассудительно-холоден со мною, — записывает в дневнике Надсон 31 октября 1877,— тетя — ласкова, но как-то особенно, сдержанно. Я не жалуюсь, так как жаловаться нечего. Я доволен своим положением и сознаю, что в других руках я не имел бы ни таких материальных выгод, ни того лоска и некоторой доли светскости, которые вынесены мною из пятилетнего пребывания у тети и дяди […] Кроме того, Катя относится ко мне с участием, Вася так же, чего же более?» (с. 100). Или запись от 11 июня 1880 года: дядя и тетя «…восемь лет кормили меня и доставляли мне не только необходимое, но даже нередко и роскошь: я бывал в театре, я имел возможность читать книги, мне давали деньги на папиросы… Я не шучу: я благодарен, глубоко благодарен и лучше кого-нибудь другого знаю, что это была милость, и что делать это были не обязаны. Но легче ли мне от этого? Я не умер с голоду — а чувства, теплого чувства любви и тогда не знал, и теперь не знаю. Может быть, я в этом сам виноват: я стыдился выражать свою привязанность. Но меня не переделать» (с. 170). Как видим, требования воспитанника были не из легких: он ждал от родни той же безумной любви, к которой приучила его мать.

Смерть матери резко изменила и другие стороны жизни ребенка. Надсон начинал учиться в гимназии, сначала петербургской, потом киевской. От отца он унаследовал музыкальные наклонности и мечтал о карьере музыканта. Но незадолго до смерти мать под давлением братьев отдала его в кадетский корпус, который в те времена назывался Второй военной гимназией, где Надсон и проучился с 1872 по 1879 год. Биографы Надсона были склонны считать этот поступок роковой ошибкой и всю тяжесть вины за нее возлагать на дядю Илью Степановича. Но роль, которую сыграло пребывание сначала в военной гимназии, затем в Павловском военном училище, не была настолько уж отрицательной. Во-первых, стойкое отвращение, которое внушала Надсону военная карьера, возникло не по вине дяди, а, по признанию Надсона, было внушено матерью. «Мать меня пугала корпусом, — писал он, — как каким-то адом; но незадолго до ее смерти дядя настоял, и меня отдали в корпус» (с. 169). Во-вторых, поступок дяди не был продиктован злым умыслом: делая выбор, он исходил прежде всего из практических интересов ребенка, который остался без всяких средств. Дядя и решил направить его по той дороге, которая создавала в будущем твердый фундамент для самостоятельного существования, да к тому же не была сопряжена с тяжелым трудом, в чем, как мы увидим дальше, убедился и сам Надсон.

После окончания военной гимназии в 1879 году Надсон, опять по настоянию дяди, поступает в Павловское военное училище, но из-за начавшейся болезни легких переводится в Тифлис, где он провел зиму и лето 1880 года. Вернувшись в училище, он успешно его оканчивает в 1882 году, получив назначение в Каспийский полк в Кронштадт. К этому моменту у Надсона завязываются некоторые литературные знакомства, он начинает печататься в столичных журналах, и переезд из Петербурга он на первых порах воспринимает как новый удар судьбы. «Со страхом и тревогой, — вспоминал он в дневнике, — выезжал я из столицы в провинциальную глушь. Небольшой круг моих литературных друзей отпевал меня, как мертвеца, да и в моей душе я тоже не молебен служил» (с. 185). Но в действительности именно здесь для Надсона начинается один из самых