- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (13) »
согнувшись, Папа вдруг стал икать. А потом с трудом выпрямился.
Я глядел на него с испугом, а он всё икал. Но потом это икание превратилось в рык. Рык затрясся, задребезжал, рассыпался. И я понял, что Папа хохочет.
Ни прежде, ни позже я не видел, чтобы Папа так буйно хохотал.
Он держался за живот, сгибался, выпрямлялся, слёзы лились у него из глаз. Он громогласно сотрясался.
— Мухи! — кричал. — Комары! Паучку!
А потом вскочил и побежал. И там, вдали, снова послышался его громогласный хохот. Он переместился на улицу, затих не сразу, как будто с трудом.
Потом я услышал его уверенные и торопливые шаги.
Он улыбнулся. И обе руки, поднятые к плечам, были заняты.
В одной руке он держал комара, а в другой — не очень большую муху.
Чтобы накормить Чока, пришлось подвинуть близко к стене мою прикроватную лампу.
Мы осторожно, придавив мухе крылья, положили её в сети Чока. Она была жива, дребезжала, но мой знакомый паучок не торопился к ней приблизиться, будто был сыт по горло. Вот выдержка!
Он и к комару не приблизился.
Мы решили, что его напугал яркий свет. Папа выключил лампу, и в это время пришла Бабушка.
Пришлось показать ей Чока.
Бабушкины познания
— О, — сказала она уважительно. — На правильном месте устроился! Возле нашего Мальчика! Охраняет тебя! — Охраняет? — улыбнулся я. — Такой-то маленький. — От кого? — тоже удивился Папа. — Да пауки — они же сторожа, — воскликнула Бабушка. — А может, даже пограничники! Они живут на границе межу миром нашим и потусторонним! Так что комнатка эта им охраняется от всяких злоб! От разных наваждений! Здесь чисто и ясно! И слава Богу за то! Мы с Папой с уважением на тумбочку посмотрели, за которой Чок живёт. А Бабушка не умолкала. — И знаете ли вы, что паучок это живой барометр? Перед дождём или бурей может сам свою паутину свернуть, в щель запрятаться! А если опять начнет её плести — считай, к вёдрам, так хорошую погоду в народе прозвали. — Бабушка! — восхитился я. — Значит, Чок людей понимает? — Это не он людей понимать должен, а они его! Вот упадёт тебе паучок на лицо — добрая примета. Приползёт к руке — жди письмеца или добрых вестей. А если порвать его паутину — жди беды. Убивать их — большой грех. — Ну, значит, мы всё правильно сделали, — сказал Папа, — принесли ему еды. Пусть тут живёт! И Мальчика нашего охраняет. И мы пошли гулять.Как мы гуляли
Меня одевают как всякого другого. Но ещё заворачивают в одеяло. Папа берёт меня на руки и мы медленно ходим по нашему саду. Как прекрасен наш сад! Ранней весной из-под снега выбираются острые росточки и быстро распускаются, превращаются в треугольные белые цветы. Это подснежники. Мы с папой любим их, потому что папа говорит — это цветы надежды. Ведь настаёт весна, и подснежники первыми её объявляют. Потом мы встречаем синие первоцветы. Нарядные, хотя и невысокие ростом, разноцветные крокусы. А потом пошло, пошло — успевай восхищаться да радоваться. Черёмуха! Сирень! Жасмин! Трава, пробиваясь острыми копьями сквозь прошлогодние пожухлые листья, взлетает ввысь, застилая землю ковром, и так вокруг ясно и чисто, что мне почему-то хочется плакать. И я иногда плачу. И мой Папа плачет — он молодец, не стыдится своих слёз и меня. Он говорит мне: — Ты — это я. И я плачу, потому что плачешь ты. Но я знаю, что ты плачешь светлыми слезами. И мне тоже хочется плакать ими. — А разве есть чёрные слёзы? — спрашиваю я. — Ещё сколько! — Ну плачь, плачь, только, чур, — светлыми, — улыбаюсь я. А в тот раз, когда мы покормили Чока и ушли, было ещё холодновато. Сияло вечернее солнце, повесили головки подснежники. Настало время между ночью и вечером. По имени «сумерки». Сумерки были и на душе — и у меня, и у Папы. А я не хотел, чтобы они были не только в природе, но и на душе. И спросил Папу, догадываясь: — А что же доктора испугались, когда я муху попросил? И комара? И чего ты так расхохотался, когда узнал, для чего? Он снова рассмеялся. Правда, уже не так отчаянно, как в комнате у меня. — Да так, — сказал. — Как так? — настаивал я. — Видишь ли… Мы, взрослые, иногда как сущие дети. И я ему ответил: — Дети бывают глупы, потому что не знают. А взрослые — потому что знают. — Как-как? — переспросил Папа. — Скажи уж прямо. Меня ещё и за сумасшедшего приняли? — Не то, чтобы… — засмеялся он, — но вроде этого. — Но ведь, — усмехнулся я, — в одно место снаряд два раза не попадает. — Откуда ты такое знаешь? — удивился Папа. — От Бабушки, — улыбнулся я. И вспомнил. Спросил: — А что такое потусторонний мир? — Вот мы с тобой, — сказал Папа, — здесь, вместе, вот в этой роще. Это наш мир. Наша сторона. А когда умрём, окажемся по ту сторону от нашего мира. — И это правда? — удивился я. — Так говорят, — ответил Папа, — но никто точно не знает. — И мой Чок стоит на охране этой границы? Это правда, раз Бабушка говорит? — Ну, — серьёзно ответил Папа, — раз Бабушка говорит…Бабушка
Мою бабушку зовут Катей, Екатериной Петровной, а Мама зовет её иногда Екатериной Великой, потому что была в России такая царица, которая переписывалась с Вольтером. Кто такой Вольтер, я точно не знал, кажется, философский человек из Парижа, но его имя звучало в нашем доме так же часто, как имя царицы. Но причём здесь царица? Может, потому что Бабушка когда-то училась на философском факультете? Но это было очень давно. Она всю жизнь работала в научной библиотеке и ушла из неё, только когда я родился. Чтобы помочь своему сыну — моему Папе. И своей невестке — моей Маме. Ну конечно, у неё был твёрдый характер. Мама говорила — властный. Но я это только повторяю, потому что не понимаю, как это — властный характер. Власть, что ли, держать? Так какая власть у Бабушки? Она обед готовит, да со мной сидит. Разве это власть? Каждое утро она приходит ко мне с тазиком, умывает меня — лицо, шею. Задирает рубашку, терпеливо протирает мою грудь, а потом ноги и всё остальное. Дальше она аккуратно переворачивает меня на живот и всё то же самое повторяет со спины. Меняет мне подгузники. Кто-нибудь усмехнётся, даже возмутится: чего об этом говорить? Но примерьте на себя, как говорит моя мудрая Бабушка, и, может, сообразите. Мученьем всё это не назовёшь, но и радостью — тоже. Бабушка моя тверда характером — и в этом радость. Она никогда не плачет, не причитает, зато первой бросается ко мне и защищает ото всех, как индюшка своих птенцов, широко растопыривая свои перья. На меня никто никогда ещё не нападал, но я- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (13) »