иначе.
Как, — неизвестно.
И кто, тоже неизвестно — может быть, мама…
Настя побежала отворять. Колька высунулся из-за шкапа и тревожно смотрит на дверь.
Кто это?
Дверь распахнулась. Вбежала маленькая собачка, за ней какая-то дама, а за ней Настя с лампой.
Прибежала Берта Яковлевна и начала суетиться.
«Проше сядаць, панна Ядвига!..»
«Проше сядаць!..»
«Я сию минуточку!» — трещит она.
Колька соображает, что муфта, которую дама положила на стол, очень похожа на покойного Кашулку и ему приходит в голову, что хорошо бы расспросить об этом даму, но Берта Яковлевна из-за ширмы для чего-то делает ему страшные глаза и сильно шевелит губами.
Вероятно, нельзя.
Жаль!
«Это Ваша собачка?..» — спрашивает даму Берта Яковлевна.
«Моя!» — говорит дама.
Кольке почему-то кажется, что Берта Яковлевна сейчас заплачет. Она целует собачку в морду и рассказывает, как ее покойный муж купил ей однажды такую же маленькую собачку, и как ее можно было носить в муфте… Она так любила ее, так любила…
Муж даже ревновать начал!..
«Да?» — улыбается дама.
«Представьте!» — говорит Берта Яковлевна и делает растроганное лицо.
«Врет!.. — шепчет кому-то Настя, — и собаки не было, и мужа не было!..»
Вдруг Берта Яковлевна бросает собаку и заявляет уже другим тоном: «А шелку не хватило!..»
И потом прибавляет: «Ей Богу!..»
Дама слушает. От нечего делать она рассматривает комнату.
Наконец, работа окончена.
«Можно мерить!» — говорит Берта Яковлевна и встряхивает платье.
Бедные бабочки! они чуть не попадали…
Вот сейчас слетелись они, испуганные и потревоженные в том углу, где падал свет лампы.
Кажется, они о чем-то сговариваются.
Берта Яковлевна, набрав в рот булавок, ходит вокруг да около…
«Бочок подметать!..»
«Здесь соберется!..»
«Воланчик подколем!..» — мычит она.
А дама, верно, не любит бабочек! Она так мнет их, ломает им крылышки.
Бедные!
«Какая красивая икона!» — замечает дама, обернувшись.
«Это покойного мужа» — говорит Берта Яковлевна.
«При лампадке она еще интереснее. Колька, зажги лампадку!..»
Колька достает лампадку, осторожно наливает масла и, сделав фитилек, медленно несет к киоту.
«Чуточку назад!» — просит даму Берта Яковлевна.
Шаг… — один шаг… — и лампадка падает из Колькиных рук, масло разливается и покрывает грязной волной — спину, шлейф, кружева и… бабочек.
Огромных красных бабочек!
Сперва они вздрогнули, потом как-то съежились, затрепыхали крылышками и вдруг жалобно сбились в тесную грязную кучу.
«Ах!..» — крикнула Берта Яковлевна…
«Ах!..» — в ужасе повторила дама…
Мастерицы застыли.
Колька лежал на сундуке за шкапом и стонал. Ему казалось, что горит дом, горит сундук и голова горит тоже. Берта Яковлевна била его до тех пор, пока Настя не сжалилась и не отняла его. Колька не плакал. «Бедные бабочки!» — думал он, сжимаясь от боли. «Вероятно, они умерли?..» И теперь, натягивая на себя рваное одеяльце, — Колька метался. Разве он виноват?.. Что делать? Милые мертвые бабочки, они уже никогда не будут больше кружиться по комнате и порхать по черному платью! Никогда! А те, живые, — они ведь ненавидят его, он убил их братьев… Колька весь дрожал от беззвучных глухих рыданий. «Нужно пойти!..» — мелькало у него. «Рассказать нужно!..» Колька сбросил с себя одеяло и вскочил. В правом углу храпела Берта Яковлевна, вся черная и длинная, как мертвец. Из-за ширм долетало сопенье мастериц. «Страшно!» — думал Колька. Весь дрожа, осторожно пробирался он к окну. «Ох!» — храпела Берта Яковлевна. «Ох!» — хрипел безголовый манекен и грустно покачивал туловищем. Страшно! А на столе, завернутое в белую простыню, — лежало платье. «Так и мама лежала когда-то… — вспомнилось Кольке. — Здесь на столе!..» Тогда ему кто-то дал шоколадку с кремом и он хотел дать кусочек маме… Но мама не отвечала. Он приносил Кашулку и они вдвоем ласкались. «Мамочка, встань!» — говорил Колька. А мама все спала. Так ее и нет с тех пор. Только тогда были кругом свечи. А теперь… Луч фонаря осторожно скользнул в комнату, заглянул на стол и в ужасе прянул прочь. Колька развернул простыню. Бабочки лежали мертвой кучей — мокрые, потемневшие и жутко молчали. «Умерли!» — в ужасе думал Колька. А те, другие, уже не летали, — сбившись в тесный дрожащий кружочек, они с болью смотрели на мертвых и зловеще грозили кому-то своими красивыми лапками. «Я не виноват!» — шептал Колька… «Я, право, не виноват!..» Он грел их своим дыханием, целовал их головки, расправлял крылышки… Бабочки молчали. Когда Колька дополз до своего сундука и уснул, ему приснился сон. Снилось ему, что мертвые бабочки вдруг ожили и начали шевелиться… Они хотели подняться, чтобы вспорхнуть и полетать по комнате, но не могли. Они цеплялись лапками за черный шелк платья. Долго карабкались, ползли куда-то… Шевелили усиками… Оглядывались на Кольку… Потом падали в грязную липкую лужу и тяжело, долго трепыхались. Колька мучился и шептал: «Я нечаянно!..» «Я не знал!..» Но бабочки молчали, укоряя его взглядами. И крылышки их тяжело волочились сзади, как шлейф платья… А те, что остались в живых, — плакали маленькими красными слезками… Бешено кружились над его головой… Царапали лапками… Били крыльями… И кричали, как Берта Яковлевна: «Вот тебе!.. Вот тебе!..» Колька не плакал. (Редакция Олег Рубанский) (Опубликовано в газете «Домовые ведомости» № 4, 5)
Колька лежал на сундуке за шкапом и стонал. Ему казалось, что горит дом, горит сундук и голова горит тоже. Берта Яковлевна била его до тех пор, пока Настя не сжалилась и не отняла его. Колька не плакал. «Бедные бабочки!» — думал он, сжимаясь от боли. «Вероятно, они умерли?..» И теперь, натягивая на себя рваное одеяльце, — Колька метался. Разве он виноват?.. Что делать? Милые мертвые бабочки, они уже никогда не будут больше кружиться по комнате и порхать по черному платью! Никогда! А те, живые, — они ведь ненавидят его, он убил их братьев… Колька весь дрожал от беззвучных глухих рыданий. «Нужно пойти!..» — мелькало у него. «Рассказать нужно!..» Колька сбросил с себя одеяло и вскочил. В правом углу храпела Берта Яковлевна, вся черная и длинная, как мертвец. Из-за ширм долетало сопенье мастериц. «Страшно!» — думал Колька. Весь дрожа, осторожно пробирался он к окну. «Ох!» — храпела Берта Яковлевна. «Ох!» — хрипел безголовый манекен и грустно покачивал туловищем. Страшно! А на столе, завернутое в белую простыню, — лежало платье. «Так и мама лежала когда-то… — вспомнилось Кольке. — Здесь на столе!..» Тогда ему кто-то дал шоколадку с кремом и он хотел дать кусочек маме… Но мама не отвечала. Он приносил Кашулку и они вдвоем ласкались. «Мамочка, встань!» — говорил Колька. А мама все спала. Так ее и нет с тех пор. Только тогда были кругом свечи. А теперь… Луч фонаря осторожно скользнул в комнату, заглянул на стол и в ужасе прянул прочь. Колька развернул простыню. Бабочки лежали мертвой кучей — мокрые, потемневшие и жутко молчали. «Умерли!» — в ужасе думал Колька. А те, другие, уже не летали, — сбившись в тесный дрожащий кружочек, они с болью смотрели на мертвых и зловеще грозили кому-то своими красивыми лапками. «Я не виноват!» — шептал Колька… «Я, право, не виноват!..» Он грел их своим дыханием, целовал их головки, расправлял крылышки… Бабочки молчали. Когда Колька дополз до своего сундука и уснул, ему приснился сон. Снилось ему, что мертвые бабочки вдруг ожили и начали шевелиться… Они хотели подняться, чтобы вспорхнуть и полетать по комнате, но не могли. Они цеплялись лапками за черный шелк платья. Долго карабкались, ползли куда-то… Шевелили усиками… Оглядывались на Кольку… Потом падали в грязную липкую лужу и тяжело, долго трепыхались. Колька мучился и шептал: «Я нечаянно!..» «Я не знал!..» Но бабочки молчали, укоряя его взглядами. И крылышки их тяжело волочились сзади, как шлейф платья… А те, что остались в живых, — плакали маленькими красными слезками… Бешено кружились над его головой… Царапали лапками… Били крыльями… И кричали, как Берта Яковлевна: «Вот тебе!.. Вот тебе!..» Колька не плакал. (Редакция Олег Рубанский) (Опубликовано в газете «Домовые ведомости» № 4, 5)
