воронку и останки нашего солдата: части тела, еще не истлевшие до конца, лоскуты от гимнастерки, покореженный автомат с расщепленным прикладом и помятый диск. Видно, солдат по какой‑то причине подорвал себя гранатой. В романе я попытался воссоздать картину его гибели: в неравном бою он израсходовал патроны и когда понял, что выхода нет, — подорвал себя. Ему мы и поставили памятник. Сделали надпись: «Здесь геройски погиб боец Григорий Евсеев. Помним всю жизнь и вечно…»

Этот памятник сварили из толстого железа на заводе «Красный двигатель», а потом Паша на горбу затащил его на перевал. Мы вкопали его поглубже и выложили надгробие из камней. Теперь к нему подходят все, а школьники носят цветы и флажки.

Я всякий раз восхищаюсь Пашей: и как он втащил такую тяжесть на перевал?

По «малому маршруту», на Красовский перевал и к памятнику, я хожу, когда бываю в гостях у мамы. А езжу я к ней каждый год на первомайские праздники в течение вот уже двадцати лет. В мае яростно пробуждается природа — много цветов, зелени, распускаются листья на деревьях, а всякая живность озабочена продолжением рода; воздух наполнен таким разнообразием ароматов, такой возбуждающей силой, что не сидится дома. Я принял на себя обет — ходить в горы: если мои ноги вынесут’ меня на перевал майской весной, то значит, я еще относительно здоров, значит, «мотор» еще тянет, и я «на дистанции».

«Малым» я назвал свой маршрут потому, что он относительно короткий, и вначале у меня минимальная задача — воити в форму после долгой зимы, после сидений на этаже в четырех стенах за книгами и пишущей машинкой; подготовить себя к довольно длительному переходу

по горам, по «большому маршруту» или даже по «супермаршруту».

Так что «малый маршрут» — это просто восхождение на Красовский перевал, недолгий отдых, возложение цветов к памятнику и спуск с горы. Вот и все. Ну, конечно же, на обратном пути я полажу по склонам, нарву попутно цветов для мамы. Она очень любит горные цветы: незабудки, пионы (по — нашему воронцы), тюльпаны, колокольчики и сочные ярко — синие пролески.

Прогулка эта занимает у меня два — три часа. Всего‑то! Но какой заряд бодрости! На подъеме мои легкие прогоняют многократно горный воздух по всей кровеносной системе, достигая мельчайших капилляров; глаза мои, душа моя напитываются картинами родной природы, отчего я как бы пьянею. Невзгоды жизни отступают на задний план, появляется уверенность в себе, вера во все лучшее; а до мечты как будто бы и рукой подать.

Подъем на собственно перевал довольно крутой. Особенно на последних метрах. Даже дыхание запирает. Во время же спуска — ноги дрожат в коленках…

Но что за прелесть побывать на перевале! Здесь каждое дерево, кустик и даже камешек кажутся родными, «улыбаются». Здесь все такое же, каким было когда‑то — пятьдесят, шестьдесят лет назад.

Впрочем, не все. О чем и болит душа.

За перевал ходят всякие любители «пообщаться» с природой. Есть и такие, которых я назвал бы не любителями, а губителями природы. Варвары! После них в лесу остаются кучи мусора — банки, склянки, бумага, следы зверского обращения с деревьями и кустарником. Они здесь не отдыхают, не природой любуются, не наслаждаются красотами, а демонстрируют свое скотство. Жутко и печально смотреть на следы пребывания их в лесу. А про некоторых я не знаю как и сказать: они не ходят туда и даже не ездят, их черти носят!

Однажды на самом крутом повороте тропы, буквально в нескольких метрах от вершины Красовского перевала я нашел грузовую машину. Как она туда попала, я так и не понял. Задние ее колеса зависли над смертельной крутизной — еще момент, и горе — шофер не собрал бы косточек. Каким образом его туда занесло — уму непостижимо! Зачем? Почему? На спор? По пьянке? А может, он чокнутый? Нормальный человек туда не попрется на машине…

После небольшого отдыха на Красовском перевале,

когда иду по «большому маршруту», я по тропинке с той стороны горного хребта спускаюсь на грунтовую дорогу Крымск — Новороссийск, по которой когда‑то прошел знаменитый «Железный поток». Тропинка долго идет по склону Лысой сначала мелколесьем, затем просторной и чистой дубово — грабовой рощей, пересеченной в одном месте глубокой балкой с черноземными склонами. На дне ее — родник со свежайшей и вкуснейшей водой. Так и манит порой приложиться.

Дорога вьется «по тылам» Лысой и Петушка, как бы подпоясывая горный хребет, и выводит на так называемый Кирпичный перевал. «Кирпичный» потому, что когда‑то за этим перевалом, в ущелье, был небольшой кирпичный завод.

На Кирпичном перевале и находится местечко, которое мама называет хутором Ермоленко. Когда она была еще девушкой, на этом хуторе жили добрые люди по фамилии Ермоленко. Они держали хороших молочных коров, пасли их на сочных горных травах и любили угощать знакомых парным молоком. Там нет уже и признаков хутора, но название «хутор Ермоленко» сохранилось.

За «хутором», примерно через километр — другой, начинается спуск к горе пониже, с названием Прожекторная. (На этой горе стоял прожектор в войну). Спуск приведет на Черепашку, гору еще ниже, которая уже в черте города.

Это уникальная гора. Похожая в самом деле на гигантскую черепаху. Как вроде бы она выползла из‑под матерого горного хребта, отползла к городу да и замерла там навеки, втянув в панцирь свои черепашьи лапы.

На Черепашке я тоже отдыхаю. Вернее, пребываю в особом состоянии, которое поглубже и посложнее, чем на Красовском перевале. Поэт, наверное, сказал бы: «Он испытывает душевно — романтический экстаз».

И в самом деле — прекрасные чувства и ощущения! Наверно, тысячу раз описанные, удостоенные лучших слов, какие только может придумать поэт и писатель; и, тем не менее, невыразимые.

На клочке этой каменистой, глинистой земли, замусоренной теперь и опаленной человеческой бытовой небрежностью, здесь, в «ротовской», как говорит моя мама, хате, я появился на свет, сделал свой первый вдох; впервые вскрикнул, заявив этому суматошному, необузданному миру о своем появлении. Здесь мои чувства и ощущения,

которые я испытал на Красовском перевале, дополняются особым сознанием родства с уголком земли. Единственным для меня и неповторимым. Здесь мои чувства и мысли уходят в такие глубины души, трогают такие струны, что мною овладевает и в самом деле что‑то вроде тихого душевно — романтического экстаза.

С Черепашки, теперь уже застроенной почти до вершины, собственно, и начинается мой родной район Мефодиевка.

Район Мефодиевка, северо — западная часть города, почти не изменился. Разросся только за счет индивидуального строительства в сторону