да чтоб смотрели за ним, а то такие бегуны с первого раза не отчаиваются.

Но напрасно смеялся полковник над Васейкой — не плакал он, а только стоял, потупившись от досадливой краски, что залила ему лицо по самые уши. А уж Арефьев — дюжий унтер — подталкивал его легонько к выходу, расспрашивая по пути о родителях.

— Отец-то твой, небось, здесь же на базаре толчется? Ну, утри нос да беги к нему, а мне и без тебя делов много. Некогда мне тебя на позицию доставлять.

Выйдя из белого здания, Васейка понял, что без хитрости на войну не попадешь, что взрослые все равно не поймут, как далеко от шутки было его желание. Да и какой же он маленький, когда сам в лесу один на один с такими дубами справляется! А глаза у него такие зоркие, что другим и вполовину не увидеть. Не ждать же ему солдатчины: тогда и войны уж не будет. Тихонько брел Васейка по шумящим улицам, пока голод не дал о себе знать. В большие магазины с огромными стеклами зайти он не осмелился: благо по пути встретился пирожник, прославлявший свой товар зычным голосом. Видя, с каким аппетитом Васейка набросился на пирог с печенкой, обратился он к нему с приговорками:

— Ешь, малец, последние горячие: с солью, с перцем, с воловьим сердцем, завтра расторговываюсь, пойду немца кормить свинцовой начинкой!

Васейка так на него и накинулся. Рассказал ему свою жизнь, как сам в одиночку горе мыкал, как в нем рост на заре играл, как потянуло неотразимо на далекую войну. У парня было сердце, видно, доброе, может и сам таковский был, повел он его к себе в подвал на койку — решили они вдвоем это дело обмозговать. Всю ночь проговорили, такими друзьями сделались — водой не разлить, и додумались вот до чего: пока Васейка будет здесь жить, Гриша (так звали веселого ярославца-пирожника) определится, тихонько и Васейку с собой захватит. А пока не доедут — никому, и священнику на духу, не сказывать, что за дружба у них.

На том и порешили.

Вышло у них, как по-писаному, даже ожидать нельзя было такой удачи: Васейка два месяца продавал вместо друга пироги, которые пекла двоюродная сестра Григория, пока он сам устраивался. И вот снова загрохотали железные колеса, теперь уже в дальний путь. И меж серых шинелей притаился, как мышка, голубоглазый искатель приключений. «Сиротку», как представил его солдатикам Гриша, везли в «родные места». Там-де у него сестра замужем, а здесь остался он без роду без племени. И, слушая разговоры солдатиков, их шутки и смех, тайком улыбались друг другу друзья — их заговор удался. Васейка ехал на войну.

IV

Командир пехотного полка был «справедливая душа», как его называли солдаты. И горячий человек, — может с гнева ни за что обругать человека, а потом сам же и придет обласкать его. И первая его забота, чтоб солдат сыт был всегда да весел. Если какая-нибудь печаль затомит кого, уж он высмотрит: придет, расспросит, если можно горю помочь, поможет, если нет, добрым словом ободрит. И заслуженный был человек: вся грудь в орденах, и золотое оружие имел. Вот еще песни, бывало, любил. Уж у него в полку первые песенники водились. А у Гришутки не только голос звонкий — он и сам песни складывать мастер был. Полюбился он командиру, тот его песни даже на ноты записал и, как только раздастся высокий «соловьиный» голос Гришутки на переходе — глядь Андрей Иванович, командир то есть, усом помаргивает — значит, доволен. И солдатики пересмеиваются — хорошо, когда на душе легко. Ну, в окопах-то не очень распоешься, там пули пожутче песни выводят, а все ж как лежат в окопах по двое суток, хоть под нос себе, а мурлычет Гриша вновь сложенную песенку, как:

Васейка уж давно таскает пули в окопы. Говорят, докладывали ротному, тот сказал: «Что ж, я ему кормилицу искать буду? Пускай мне на глаза не попадается!» Свирепый на вид ротный — глазастый, волосатый, а сердцем как дитя добр. Рассказали, говорят, ему Васейкину повесть — было, ногами затопал, закричал: «Чтоб и духу его не было». А в ту же ночь объявлено было наступление. Все были рады прерыву неизвестности, возможности отличиться. С развернутыми знаменами, с музыкой выступал полк из пограничного местечка. Звонко раздавался в чистом воздухе чистый Гришуткин тенор:

И веселым припевом отвечал хор:

И снова заливался запевала:

Но скоро пришлось умолкнуть песенникам — пришло донесение: враг неподалеку. Тогда начались скучные дни. Вырыты были окопы глубиной почти в человеческий рост и далеко позади — второй ряд таких же окопов. Позиции неприятеля были видны в туманном утреннем морозе. Тут-то и началась Васейкина служба. Каждое утро черные ленты окопов обволакивались голубоватыми дымками ружейной перестрелки. Каждый день гремела земля тяжелыми взрывами пушечных раскатов.

Однажды на ясной румяной зорьке неприятельские орудия нащупали нашу пехоту. Кругом с оглушающим свистом пролетали огромные неприятельские снаряды. Пришлось оставлять окопы, чтобы занять соседний лесок. Васейка лежал на брюхе, и когда солдатики начали по одиночке перебегать из окопов — рядом с ним очутился командир, подбодрявший короткими ласковыми фразами свой полк: «Ну, ну, ребятушки, отползайте. Мы его оттуда верней щипанем! Осторожней, осторожней, держись по одиночке, кучей не лезь!» Васейка смотрел на его румяное лицо, широкую грудь, слушал добрый, спокойный голос — и не было ему страшно нисколечки. Казалось, что около этого человека не посмеет разорваться неприятельский снаряд. И только он успел подумать это, как откуда-то словно приплыла по воздуху огромная туча — все кругом задернулось тьмою, это взлетела земля от упавшего неподалеку громадного немецкого «чемодана» — так солдаты называли немецкие большие снаряды.

На секунду блеснувший огонь ярко осветил взмахнувшего руками командира, его большую бороду и драгоценный перстень на руке. Потом все потряслось громом взрыва — и Васейка потерял сознание.

Когда он очнулся, все тело его было точно налито свинцом. Кругом ни души.