Снаряды уже не визжали вокруг, и только взрытая буграми земля да кое-где лежавшие убитые говорили о пронесшемся здесь урагане. Повернувшись и ощупав себя, Васейка убедился, что он остался чудом целехонек. Как раз аршинах в пяти увидел он зарывшуюся в землю оболочку неприятельского снаряда. Васейка стал припоминать. Вдруг сердце его болезненно заколотилось: «А где же командир? Ведь он стоял рядом!» И вдруг горькая жалость внезапно потрясла все его тело. «Взмахнул руками, упал, значит, убит?» — подумал он, и внезапные горячие слезы так и брызнули из его широко раскрытых страхом и жалостью глаз. Переводя взгляд с предмета на предмет и только теперь почувствовав весь ужас своего одиночества, Васейка поднялся на ноги и побрел машинально к тому леску, где укрылся от неприятельского огня его полк. Но не сделал он и десяти шагов, как нога наткнулась на что-то мягкое. Наклонясь, он увидел блеснувшую из-под земли шпору. Со страхом начал отрывать землю. Так и есть — командир! Лежит ничком, весь засыпан взрыхленной землей. Поднатужась, перевернул его Васейка лицом вверх. Белое, белое, как бумага, лицо, глаза закрыты. Васейка прильнул ухом к груди — бьется! Бьется сердце! Еле-еле слышимо, редкими нерешительными толчками, точно раздумывая перед каждым ударом, но бьется!
Набрав из манерки (походная фляга, в которой сохраняют воду) полный рот воды, Васейка брызнул ей в лицо командиру. Потом осмотрел его со всех сторон, нет, крови нигде не видно, должно, задохся только. Такие случаи бывали. Говорят, как летит «чемодан», он весь воздух за собой тащит, а тут еще свалило командира лицом к земле. «Обморок», — решил Васейка и начал придумывать, как бы ему управиться. На плечи не возьмешь, силы не хватит и на десять шагов — тучный он, командир-то. Да и не оставить же среди чиста поля — пожалуй, пока оповестишь своих, уж и нельзя будет к этому месту воротиться. Думал-думал Васейка; снял с себя шинелишку, перевалил на нее недвижное тело, рукава шинели поддел под руки и завязал их туго-натуго. Так устроив санки, впрягся в них Васейка и, натужась, как добрый конь под тяжелой кладью, упираясь ногами в неровную почву, медленно потащился к соседнему лесу. И устал же Васейка! Три раза садился расправлять одеревеневшие плечи. Пот заливал его, как весенний дождь, до нитки, но через час он был уже у первых деревьев. Изумленными взглядами встретили его солдатики.
— Васейка, бесов сын, ты чего это притащил? — раздались взволнованные голоса вокруг него.
— Ко-ко-мандира! — едва переводя дух, промолвил Васейка и тут же свалился от усталости.
Так началась для Васейки военная служба, после которой никто уже не гнал его из рядов. Наоборот, все с любовью гладили «героя» по стриженой головке и с уважением говорили:
— Он малец задачный, шутка ли, из какого огня цел вышел да еще и командира на себе привез!
Тогда же, вместе со всеобщим уважением, получил Васейка сапоги, шинель, легкую винтовку и стал называться не иначе, как «рядовой Васейка» или «Василий Игнатьевич».
Тихо спят заснеженные сады деревни Сугровы. Далеко она заброшена среди снегов да полей, и не долетает до нее гром пушечных раскатов. Старуха Цветьиха встала сегодня с петухами, скоро праздники, нужно обойти по дворам, собрать с каждой избы муку на просфоры да, кстати, зайти к старосте, узнать, что про войну пишут. Вот ковыляет она по серебряной от инея улице, а ей навстречу — сам староста.
— Здорово, тетка Цветьиха!
— Здоров будь, батюшка.
— А я к тебе с весточкой с доброю, да еще с какою!
— Что ты, что ты, родимый! И не говори, с той поры, как ушло мое дитятко, ничего я добра не жду. Ведь мне его мать завещала умираючи — видно, чуяло сердце материнское, каково ему после смерти ее придется. А я, дура старая, не усмотрела! Вот теперь и хожу глаз не утираючи!
И старуха стала всхлипывать, опустив голову.
— Да ведь вот скажи что, тетка Цветьиха! — молвил староста, посмеиваясь в бороду. — Гляди, откуда беды ждешь, ан беда-то на веселье оборотится! Слушай-ка сюда, что здесь написано про Василия, рядового-разведчика. Чай, знаком он тебе?
— Про Васейку? — встрепенулась старуха. — Да не дуришь ли ты меня, отец мой? Голова-то у меня старая, посмеяться над ней — греха на душу взять!
— Да чего мне тебя обманывать — я и сам глазам своим не верил, так нет же, вишь, — напечатано черным по белу!
— Ох, Господи, пойдем же вон к воротам, на лавочке присядем, даже у меня от радости ноги подломились. То-то мне всю ночь пироги снились, да будто я всю ночь над ними плакала, уж это верная радость наяву будет. Ну читай, читай! — говорила Цветьиха, присаживаясь на лавочку и подпирая худое лицо свое костлявой, высушенной временем рукой.
— А вот слушай. Васейка-то теперь на всю Расею известен стал; его голыми руками не захватишь. Вишь, вот: «Четырнадцатилетний герой, — так и пропечатано. — В N-ском полку награжден орденом святого Георгия мальчик-герой, за спасение командира полка, сраженного снарядом, которого он вытащил из-под огня, а также за ценные донесения, способствовавшие успеху боя под деревней N».
— Вишь, вот старуха, слыхала! Георгиевское отличие заслужил, — а ты плачешь. Радоваться, куриная душа, надо, да Бога славить. Ну, поплачь тут покамест, а я по деревне пойду, тебе первой сказать-то шел: дай, думаю, старушку Божью порадую с утра!
Староста, поскрипывая валенками по снегу, пошел от Цветьихи, которая уж и не вытирала бежавших по лицу счастливых слез. Потом, поднявшись, обернулась она к горевшему на солнечной зорьке кресту колокольни, опустилась на колени прямо в снег и, осеняясь широкими крестами, стала отсчитывать обещанных сто поклонов — «если весточка об Васютке придет». Губы ее шептали беззвучно, а на старом морщинистом лице сияла тихая радость.
Сладко спят сады деревни Сугровы под саженным снегом. Весело вьются дымки над избами. Тихо. Только, поскрипывая по снегу полозьями, прокатят широкие розвальни в город за покупками. Скоро Рождество: парни и девки пойдут колядовать под окнами, ребята, склеив разноцветную звезду, пойдут славить Христа по улице, но меж ними на этот раз не будет Васейки. Он стоит, опершись на винтовку, в разведочном «пикете», зорко вглядываясь в ночную темь своими синими ясными глазами.