К. А. Большаков Царь и поручик

Памяти брата Николая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Высочайший смотр войск лагерного сбора гвардии в 1835 году происходил шестого и седьмого июля. Восьмого был произведён примерный против мнимого неприятеля манёвр, а девятого вечером курьеры от Главной императорской квартиры уже развозили по штабам копии высочайшего приказа.

Дежуривший по штабу Петровской бригады, временно исполнявший должность адъютанта (высшее начальство поспешило отбыть вслед за Главной квартирой) поручик Самсонов прочёл перечень этих монарших милостей с довольно кислой гримасой.

Преображенскому полку, мундир которого он носил со дня выхода из школы и интересы которого не могли быть ему безразличны потому, что им командовал родной его дядя и благодетель Николай Александрович Исленьев, его Преображенскому полку никакого внимания в приказе выказано не было.

…Первой лёгкой гвардейской кавалерийской дивизии… Лейб-гвардии гусарскому полку… -

читал Самсонов, и его лицо принимало всё более и более брезгливое выражение, -

…за твёрдое знание службы, исправное состояние людей их взводов и точное понимание манёвра объявляется высочайшее благоволение флигель-адъютанту поручику графу Браницкому ^[1], корнетам: князю Витгенштейну, князю Вяземскому Александру, князю Вяземскому Николаю ^[2] и Лермонтову…

— Лермонтов?!

У Самсонова даже брови приподнялись удивлённо, как будто он прочёл в приказе явную бессмыслицу.

Присутствие такой малозначительной фамилии в перечне столь блестящих имён показалось ему лично оскорбительным.

С ленивым зевком он выронил из рук печатный листок.

— Сними копии, — приказал писарю и, зевая и потягиваясь, вышел из помещения.

Откровенное попустительство дядюшки за всё время службы в полку и главным образом за время последней польской кампании, о которой он иначе и не вспоминал, как о самом приятном времяпрепровождении, внушило ему глубокое убеждение, что для него, Самсонова, существуют иные, чем для прочих, мерки и правила.

Сказавшись у дежурного по бригаде больным, он немедленно вслед за этим приказал закладывать коляску, и не прошло и получаса, как он отбыл в город.

Перед заставой лакей крикнул со сна неестественно высоким голосом:

— Его благородие лейб-гвардии Преображенского полка поручик Самсонов!

Караульный — преображенец же, — сорвав с головы фуражку, вытянулся во фронт.

— Бомвысь! — брызнуло, как сплёснутая вода.

Гремя, опустилась цепь у шлагбаума. На фоне белёсо-зелёного неба качнулась и с глухим звяканьем взмыла вверх длинная полосатая жердь.

Кучер подался вперёд на козлах. Тройка добрых исленьевских орловцев рванулась и понесла. Звонко, словно скалывая камень, застучали копыта. В белом, чуть замутившемся свете дома летели навстречу призраками.

Этим летом в городском исленьевском доме шёл ремонт. Семья дяди ещё в мае уехала в воронежскую деревню, и поэтому Евгений Петрович приказал, не останавливаясь, везти себя на дачу, на Каменный остров, где обычно теперь имели пребывание в свободное от службы время и дядя, и он.

Ещё не было и двенадцати, когда разгорячённые и взмыленные кони, сочно фыркая и звеня колокольцами, остановились у подъезда одноэтажного, прятавшегося за правильно подстриженной зеленью дома. Свет, мелькавший за стёклами галереи, удивил и встревожил Евгения Петровича.

Кто же это? Неужели дядя успел вернуться из Петергофа? Нет, невозможно, решительно невозможно.

Он поспешно выскочил из коляски и взбежал на крыльцо.

Ещё на ступеньках к нему кинулся камердинер, Владимир, обычно разбитной и весёлый, сейчас растерянный и напуганный. За ним в раскрытых дверях с такими же встревоженными лицами толпилась и вся остальная прислуга.

— Слава Богу, Евгений Петрович, что хоть вы приехали. Несчастие ведь у нас случилось.

Самсонов испытующе посмотрел на окружавших его людей.

— Что такое?

— Да как же… Сегодня, то есть прошлой-то ночью, весь дом обокрали. Пожалуйте, сами увидите, мы без вас ничего и трогать не решались.

Ещё новая неприятность, ещё новое препятствие провести остаток и без того утомившего дня согласно желанию. Не зная, как и на чём он сорвёт досаду, Самсонов молча, вслед за болтавшим без умолку Владимиром, вошёл в дом.

— Вот, извольте посмотреть, — торопился тот, не понимая, отчего это Евгений Петрович не говорит ни слова. — На веранду дверь утром оказалась открытой, и горшки цветочные — мы их на ночь к дверям приставляем — прочь отставлены.

Евгений Петрович передёрнулся, как от внезапного холода, от неприятной и совершенно нелепой мысли: «Зачем я уехал из лагеря? Там было бы теперь спокойнее».

— Не иначе как кто-нибудь из своих, — вертелся около него Владимир. — Вон и сторож ничего не слыхал, и собака не лаяла.

— Чего ж вы-то до сих пор так сидели? — прорывая накопившееся раздражение, закричал Самсонов. — Полиции почему знать не дали? Николая Александровича, меня почему не известили?

— Как же, как же, Евгений Петрович, — теряясь ещё больше, пролепетал Владимир, — с утра и к вам и к Николаю Александровичу люди в Красное посланы. И в полицию сообщено-с. Розыск делали. Следы-то до самого забора идут явственно, а за забором как сгинули.

— Дяде какая неприятность, — брезгливо поморщившись и вполголоса проговорил Самсонов. — Скоты! И этого охранить не сумели. Позовите мне сторожа.

Пока ходили за сторожем, Евгений Петрович успел осмотреть обокраденные комнаты.

В кабинете глазам Евгения Петровича представился полный разгром. Огромное красного дерева бюро было разбито, расковырены и выдвинуты все ящики. Тут же на ковре валялось и орудие этого разгрома — большое столярное долото. Запертый на ключ портфель и копилка с серебром исчезли.

— Заспались! Стол ломали, а никто даже не очухался… — грозно хмуря брови, проговорил Самсонов. — Свои, должно быть, старались!

Толпившаяся вокруг него прислуга в один голос подтвердила, что посторонний так не мог, настойчиво просила произвести общий обыск. Самсонов, махнув рукой, приказал им замолчать. Недавнее раздражение успело уже погаснуть, уступив место безразличной и сонливой брезгливости.

Поверх поднимавшихся до самого окна курчавых шапок кустарника смотрел Евгений Петрович на мутное, напоминавшее снятое молоко небо. В глазах пошла рябь. Молочная гладь покрылась прозрачной и быстрой зыбью. Он тряхнул головой, освобождаясь от этого миража. Взял перо и раскрыл дневник.