за соху — деньги у старичка, а я в поле обихаживаю, потому в силе человек и должен все правильно. Главная причина: родительское благословение… У нас вся семья правильная, и нет этого заведения, чтобы против родителев.

В этих объяснениях было много понятного, но все хорошее, весь смысл вычеркивался «родительским благословением». Этот крестьянский труд вершился по какой-то мертвой формуле, не освещаясь сознанием. Тот же сплавщик Никита не бросал землю и тяжелый крестьянский труд только из рабского повиновения родительской воле, — он являлся слепой силой, а не разумным тружеником. Чувствовалось вообще что-то темное и стихийное, в котором, как ребенок в пеленках, была завернута основная мысль нашего богатыря. Вся эта сцена происходила в начале семидесятых годов, когда еще не вошли в ежедневный обиход такие всеобъясняющие слова, как «власть земли»; представление о народе являлось слишком отвлеченным, неясным и расплывавшимся. Одним словом, нам пришлось долго биться с этим «сыном народа», пока уяснился истинный смысл его миросозерцания. Вместо того чтобы спать под его тулупами, мы проспорили за полночь, а утром продолжали тот же разговор. Нужно было видеть взаимную радость, когда начало устанавливаться взаимное понимание сторон. Около нас образовалась даже толпа слушателей.

— Ты — барин, у тебя жалованье, — выкрикивал сплавщик, с азартом размахивая руками, а я хрестьянин, у меня земля. Меня родители землей благословили, тебя жалованьем…

— А которое лучше? — спрашивал кто-то в толпе.

— Земля лучше, потому она, первое, никуды не уйдет сама да и тебя не пустит, ежели ты правильный человек. А кто из хрестьян свернулся и пошел искать легкого житья, тот уж пропадет, как он ни вертись, как себя ни утешай: и сапоги со скрипом заведет, и гармонию, и по трактирам, одним словом, места человек не находит.

Общественное мнение публики третьего класса было на стороне сплавщика. Подогретый общим вниманием и сочувствием, старик разошелся окончательно. Оказалось, что родительское благословение, как алгебраическая формула, служило только выражением целого порядка мыслей, концентрировавшихся здесь, как в своего рода фокусе, и что здесь больше цельности, логических связей и живых понятий, чем в пестром репертуаре наших вычитанных из книжек мыслей.

II

Мы были в восторге от нашего сплавщика, хотя и понимали его только вполовину, настолько, насколько в его словах сказывалась органическая связь вот с этой серенькой природой, землей и могучей рекой. Получалось цельное впечатление, оставлявшее за собой в душе один из тех незримых следов, из каких складывается цельное и живое миросозерцание.

В числе публики, слушавшей наши разговоры, был один худенький старичок из «расейских», — это последнее сейчас было заметно по его шляпе-гречневику, белой холщовой рубахе с красными ластовицами и особенно по лаптям. Урал и Сибирь не знают лаптей, что объясняют богатством населения, а вернее объяснить недостатком липы. Этот старичок все время держался особняком и больше слушал. Только раз он изменил себе и вызвал сплавщика Никиту на разговор.

— Уфимские будете? — спрашивал он сплавщика, поглаживая свою бородку клинышком.

— Уфимские, значит, с Белой…

— Та-ак…

Худенький старичок как-то сразу оживился и ближе придвинулся к Никите. Его карие узенькие глаза усиленно заморгали, а гречневик съехал на затылок.

— А как у вас насчет земли?.. — почти шепотом спрашивал он, потирая заскорузлые руки с корявыми пальцами, походившими на сучья.

— Насчет земли? А сколько угодно… — хвастливо отвечал Никита, глядя на тщедушного старика сверху. — Своей не хватило — бери у башкир… Ренда у нас — двугривенный с десятины, это, значит, башкирам платим. Лесу неочерпаемое множество — тоже получай… А ты, дедушка, из расейских, видно, приходишься?

— Около того, милый человек… Тамбовской губернии мы пишемся.

— Куды же ты бежишь с нами на пароходе?..

— А так, по своему делу…

— В Сибирь?.. Может, к сродственникам каким?.. Со всех сторон гонят туда народ.

— Это ты насчет рестантов? Нет, Пока господь миловал: никого у нас в роду не случалось, чтобы в рестанты… проносит господь-батюшка… Нет, не случалось.

— Что же, дедушка, все под богом ходим: от тюрьмы да от сумы не отказывайся… Уж это кому какие счастки.

— Нет, господь миловал, а я по своему делу…

Тамбовский мужик оказался ходоком, одним из тех безвестных пионеров, которые в начале семидесятых годов «обыскивали» Сибирь, прокладывая широкий путь последующему переселенческому движению. Богатырь Никита обрадовался своему брату-мужику, чтобы поговорить и с ним на свои излюбленные темы о земле, о крестьянской работе, о всех распорядках и свычаях далекой крепостной Расеи. Но старичок, по-видимому, уклонялся от настоящего душевного разговора и только как-то весь ежился.

— Вот вы все расейские такие: точно вас ушибло, — шутил над ним Никита. — От тесноты это у вас…

— Есть тесноты — это точно… — бормотал старичок, передвигая свой гречневик с одного уха на другое. — Господские мы были, так как тесноте не быть… обыкновенно… За барином жили, неколи было расширяться-то.

— Так ты насчет земли хочешь промыслить? — допрашивал Никита. — Правильно…

— Так, по своему делу, — уклончиво бормотал ходок, точно стыдился, что слишком уж разболтался перед чужим человеком.

Лично меня этот тамбовский старик заинтересовал своей особенной мужицкой выдержкой. Вглядываясь в него, каждый чувствовал присутствие чего-то особенного, что он нес с собой так бережно, как святыню. Эти расейские лапти, домашнего холста белая рубаха и гречневик прикрывали именно то, чего недоставало выростковым сапогам, ситцевой рубахе и бараньим шубам нашего сплавщика Никиты. Ходок не стыдился своей мужицкой бедноты и не щеголял ею, а к тугому богатству Никиты относился совершенно равнодушно. Замечательно было то, что, когда этот тщедушный старичок подходил к нам, богатырь Никита как будто заминался в своих речах. Простая публика третьего класса тоже поглядывала на него, точно ожидая какого-то мудреного слова, но старичок упорно молчал и только угнетенно вздыхал.

— Правильно я говорю, дедушка, по-нашему, по-хрестьянскому? — не один раз спрашивал Никита, видимо встревоженный молчаливым присутствием ходока.

— Известно, правильно, — равнодушно соглашался дедушка и опять улыбался. — Все правильно, милый человек… как следовает…

Между этими мужиками народилась и вырастала какая-то невидимая рознь, которая чувствовалась, а не поддавалась словесному определению… Получалось что-то неладное,