прежним порядком, взявшись за руки, вернулись в свой вагон. - Мы длинной вереницей идем за синей птицей, - повторяла-пела Евгения по пути, смеялась и пару раз прижалась к Лосину всем своим упругим телом. Он обнимал ее, как в вальсе, всей пятерней ощущая переход от тонкости талии к крутизне бедер. В купе она его не пустила, скрылась за дверью, и Лосин вернулся в конец вагона, достал портсигар, хотя совсем не хотелось курить, и стал разминать папиросу, постукивая бумажным мундштуком по плоскому ногтю большого пальца. Подошел проводник. Остановился рядом, равнодушно глядя в сторону. Словно ждал чего-то. - Вообще-то, не положено, - со значением вздохнул он после долгой паузы. - Курить? - показал папиросу Лосин. - Не, курите... Не положено, чтоб в одном купе... - Что в одном купе? Ты, служба, давай говори яснее. - Лица разного пола, - спокойно посмотрел в глаза Лосину проводник. - Кавалер с дамой, значится... - Что же ты раньше молчал, голова садовая? Почему не предупредил? - К вам, товарищ капитан, через час должен пассажир подсесть. Тогда все в порядке будет. По инструкции. Проводник умолк. Молчал и Лосин. - Но ежели желание имеется, чтоб не беспокоили, могу этого пассажира и в другое купе определить. Мест хватает. - Уж ты постарайся, - попросил Лосин. - Я и готов, рад постараться, - спрятал глаза проводник. - Спасибо. - Сухая спасибо горло дерет, - усмехнулся проводник. Лосин сунул папиросу за ухо, достал из кармана галифе бумажник, развернул его, выхватил двумя пальцами и протянул про воднику денежную купюру достоинством... Какое может быть достоинство у денег? Бумажка исчезла в черном кителе проводника. Как в болоте. - Дверь на защелку поставьте, мало ли что, - деловито проинструктировал он. - утром чаю подам, стукнусь три раза. И косолапо, упреждая качку вагона, пошел по коридору в служебное купе. Лосин смотрел ему в спину. Только что он дал этому человеку взятку. Оплатил его услугу. Купил. Сколько раз в жизни Лосин совершал такое? Сколько? И когда в первый раз? Он и не хотел бы, да каждый случай имел свои причины, стечение обстоятельств всегда оправдывало его действия... ...В школу надо было ходить оврагом, по узкому шаткому мостику через речку Тихоню. Говорили, что в ней утопилась женщина, но труп так и не нашли. Той осенью каждое утро на мостике стоял, расставив ноги циркулем, стоял пацан по кличке Хвост с безбровым, узкогубым, желтым, опухшим лицом. Он шепелявил дыркой от выбитого переднего зуба: - Рубель гоните, шкелеты... И первоклашки привычно отдавали скомканные, мятые бумажки денег, а кто и мелочью платил свой оброк. Можно было бы, конечно, сказать протестующе, выкрикнуть, что нет у меня рубля, не было у мамки сегодня рубля, неоткуда его взять, но тогда Хвост, не поверив или просто из-за утраченной выгоды, а может другим в назидание, мог столкнуть в безмолвные воды Тихони, которая совсем рядом, казалось, немо перебирает зеленые волосы утопшей женщины. Хвост не отличался ни ростом, ни могучим телосложением, но все знали, что его брат по кличке Грач - настоящий вор "в законе" и лучше с Хвостом не связываться. Отдавал свои рубли и Колька Лосин. Отдавал не столько из-за боязни пройти испытание холодными водами Тихони, сколько из-за страха перед той животной, беспощадной силой, что стояла за Хвостом, которая достанет Лосина из-под земли, попробуй он бунтовать, да и куда он денется - ежедневно ему ходить по этим мосткам. Лосин платил. Платил за свободу. Это была купленная свобода. Как вот сейчас Лосин купил свободу остаться с Евгенией наедине. Правда у Лосина была еще и свобода выбора - в отличие от Хвоста он мог и не давать проводнику взятку. Дал. В этот момент люди никогда не смотрят друг другу в глаза. Знают, что делают. И ради чего. Из длинного ряда сжатых перспективой коридора дверей в купе высунулась голова Евгении. Она оглянулась, увидела Лосина и позвала, поманила отдельно появившейся белой рукой. И скрылась. Лосин убрал папиросу из-за уха в портсигар, выпрямился, расправил грудь, привычно вцепившись за полы спереди и сзади, одернул китель, словно осадил его на манекене. Но в отличие от манекена сердце Лосина гулко застучало, кровь разогналась, он был готов к атаке, тем более, что по его разумению и диспозиции, крепость была не только неприступной, но и готова сдаться на милость завоевателя. Бессвязно, больше ассоциативно, Лосину вспомнился рассказ, приписываемый классику и ходивший, как говорили в старину, в "списках", то есть переписанный от руки, а чаще неряшливо, непрофессионально перепечатанный на машинке. История была из времен первой мировой войны о том, как очень привлекательная женщина подсела в купе к офицеру, везшему на фронт тайный приказ о наступлении. Женщина соблазнила офицера, как Мата Хари, и выкрала у него документ... Дело было не в незамысловатом сюжете, а в подробном, откровенном описании их любовных игр, картине сладострастного состязания изнывающей от желания плоти. Ни до, ни после чтения этих захватанных страничек Лосин не сталкивался с подобного рода описаниями, они говорили о запретном, они и сами были запретными, это усиливало впечатление, разжигало воображение, и вот тогда, переселяясь в придуманный кем-то мир, Лосин становился не только полновластным соучастником ситуации, он незаметно превращался в потомственного , знатного офицера, выходца из столбовой дворянской семьи, который с детства спал, по представлению Лосина, на батистовых подушках, носил шелковое белье, был брит, чист, сыт и ухожен, имел собственного лекаря, денщика и понятия не имел, каково быть голодным и униженным. Желание, ну, если не стать в одночасье и сытым, и вольным, и богатым, то хотя бы пожить роскошной жизнью, именно желание, а не цель, не расчет, а чувство, ощущение крепко овладело молодым курсантом летного училища Николаем Лосиным. Оно неприметно сказывалось на всех его жизненно важных решениях и поступках. Хотя какое независимое решение может принять человек военный, подчиненный строгой дисциплине и уставу? Наверное, только лично для себя, для своего внутреннего мира. В здоровом теле, гласит истина... Во время медицинского осмотра при поступлении в летное училище, когда Лосин стоял беззащитно голый, стыдливо прикрыв руками пах, кто-то из комиссии хмыкнул: - Ребрышки есть, а что касается филейных частей, наличие отсутствия... Он стоял посредине комнаты, раздетый, полностью высвеченный летним утренним солнцем, а комиссия, среди них молодая женщина, восседала за двумя сдвинутыми столами, в белых халатах, в белых шапочках и оценивала его, как купец товар. Товара хватало с избытком, и в тот момент Лосин страстно желал лишь одного, истово, непонятными, как мычание, словами молился про себя: примите, примите,