и ступили в воду. Ноги враз онемели, но анестезия была приятной. И приятно было то, что ручей омывал мои ноги и ступни красивой, чистой женщины.

Мария Васильевна Ермишина все‑таки упорно продала дочкино, все до тряпочки. Плохо расходилось белье, но она отдала его за копейки каким‑то нищим.

Выручка в целом же оказалась неплохой. Мария Васильевна сходила в ювелирный и на вырученные деньги приобрела две пары золотых серег. Потом, дней через пяток, в выходные поехала в большой город, в котором теперь проживал бывший зять Василий и ее маленькие внучки. Мария Васильевна долго стучалась в дверь квартиры. Василий вышел в теплом тренировочном костюме, в высокой ондатровой шапке. Глаза у зятя блестели прежней жизненной силой, в них угадывалось недавнее веселье. Однако у Василия — серьезное лицо. Он тут же, у двери, выслушал все то, что ему лепетала Мария Васильевна. Она просила отдать серьги внучкам, когда им исполнится по шестнадцать лет.

Василий уважительным голосом посоветовал Марии Васильевне Ермишиной не суетиться так, не расстраиваться: никаких сережек он не возьмет. Дело в том, что он недавно женился на милой женщине и он ни под каким соусом не хочет вспоминать прошлое — что было, прошло. А серьгами нет необходимости травмировать неустоявшуюся психику девочек. Непедагогично. Василий еще о чем‑то говорил, словно прикусывал картофельный стебелек. А Марья Васильевна? Вот когда она поняла, что зря расторговывала дочкино. Сейчас бы она приехала домой и хоть на минуту распахнула дверцы одежного шкафа.