опять втолковывал мне: «Пойми! Суметь за какие‑то две- три пятилетки, начав с нуля, создать массовое производство моторов, самолетов, танков, радиотехники, оптических прицелов без всяких там Цейсов — это чудо! А взрастить людей, овладевших всем этим, оснащенных знаниями, — еще большее чудо! Теперь же мы очень скоро одичаем… Под горку катиться — не крутой подъем брать… Падать легко и просто… Ни ума тебе, ни усилий…». Знания, постижение наук, кругозор дались тебе выстраданно, в муках, и ты хорошо знал высокую цену им, ты саркастически ехидничал в адрес отступников с высшим образованием: «Расплодившиеся на государственную дармовщину дипломники — интеллектуалы, «пе- рестроясь», тут же по — лакейски глумлением воздали Советской власти за эту дармовщину…». Сегодня мы сполна пожинаем плоды сего лакейского предательства. Говоря об одичании, ты еще не имел далеко не полных официальных данных ЮНЕСКО о двух миллионах бездомных детей в одной лишь России, без учета других территорий так называемого СНГ! Да, под горку, гремя и разваливаясь, мы катимся стремительно и безвольно…

Я затягиваю свое слово. Да ведь это лишь крохотная частица того, о чем я могу вспомнить.

Я хочу и поругать тебя: зачем ты не жалел своего сердца, придавая слишком большое для тебя — Знаменского — значение всякого рода бульканью окололитературных дрязг. Ты сам язвительно окрестил самовлюбленных мастеров сего малопочтенного времяпрепровождения убийственным обобщающим прозвищем «нарциссов — прохиндеев». Мы живем и работаем, не держа их в голове, не думая о них и не вспоминая. Их же и медом не корми, а дай им с постной христианской смиренностью пройтись наждаком по твоему сердцу. И, хочешь не хочешь, сердце кровоточит… Я всегда просил тебя: «…Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца».

Древняя мудрость о всесилии времени, все расставляющего по своим местам, вечна. «Материалист и вольтерьянец» Александр Сергеевич Пушкин взлелеял в своем русском сердце и оставил нам в наследство еще одну непреходящую истину: «…Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…». В совсем иную эпоху другой поэт повторит сию истину языком уже своего времени, пожелав, «умирая, воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела».

Ты воплотил себя в своих строчках. След их в жизни долговечен. И в этом счастье творческого бытия…

Иван Бойко СЛОВО О МАСТЕРЕ

«Он всегда был в центре внимания, где бы, в какой бы аудитории и в какой бы момент ни появился»

В кабинете каждого писателя для меня, как, пожалуй, и для каждого пишущего, в каких‑то особенных деталях, в дорогих сердцу вещах как бы «зашифрована» судьба его, кроется «тайна» сути мастера художественного слова; внутренний мир именно этого художника, как выразителя Духа своего времени и своего народа…

Почему А. Знаменский для своего века стал тем, кем мы знаем его сейчас? Чтобы ответить на этот вопрос, я всякий раз присматриваюсь к вещам и любимым предметам, сопутствовавшим писателю при жизни. Оставшиеся в кабинете писателя либо на подворье… Будь то часы на письменном столе А. С. Пушкина, оставшиеся навечно после трагической дуэли на Черной речке; диван, на котором больной Некрасов провел последние дни и часы, и разрозненные книжки журнала «Современник»; или огражденный по краям барьерчиком письменный стол в подвале дома великого русского писателя JI. Н. Толстого, по — моему, богочеловека по своей высочайшей духовности; и скромный могильный холмик над его прахом под «трехсотлетним» дубом в Ясной Поляне; или мундштук с недокуренной сигаретой на письменном столе вешенского гения и огромная гранитная глыба во дворе, на которой выведено одно — единственное, знаменитое на весь мир слово — «Шолохов»…

… Кабинет Знаменского, в котором я бывал не раз, производил на меня впечатление выстуженного помещения, наполненного

духом печальной судьбы зэков. Помещения, набитого книгами, и в то же время — ничего лишнего до аскетизма. До предела «выжатая» библиотека в неглубоких книжных шкафах, в которых остались только самые — самые, «вершинные», произведения мировой литературы.

На одном из шкафов книги и портрет Шолохова с носом беркута и взглядом всепонимающим и вселюбящим. Его же бюст, отливающий металлическим блеском на письменном столе, всегда прибранном и опрятном. На книжной полке крайнего от двери шкафа — портрет Василия Белова с окладистой бородой русского пасечника…

Анатолий Дмитриевич тотчас поймал мой заинтересованный взгляд: «Учти, Иван, — это живой классик! — воодушевленно заговорил он. — Из прозаиков выше его сегодня нет! А самый большой поэт — Юрий Кузнецов, — и он сунул мне в карман новый сборник знаменитого тихоречанина. — Как прочтешь, — сразу верни. Иначе больше никакой книги от меня не получишь!».

Рабочий стол Знаменского был особенно чист и отполирован до блеска локтями трудолюбивого мастера. И на нем всегда ослепительно белел только что начатый или исписанный до половины красивым почерком автора свежий листок бумаги. Писатель с нежным удовлетворением и любовью прокомментировал мой искренний восторг: «Мой отец был штабным писарем в казачьем полку. Вот он: смотри! — с гордостью показал он пожелтевший от времени потрескавшийся снимок па старинном твердом картоне. Я поразился сходству Анатолия Дмитриевича с отцом, жаль, только у него не было усов. — Здесь он в казачьей форме. В полку у них в то время пишущих машинок не было. Все приказы, рапорты и прошения писал своей рукой. А каллиграфическим почерком отличался еще в гимназии. И меня приучил писать красиво».

За спиной писателя, на обоях, в тонкой, почти растворяющейся среди цветов рамке висела потрясающая картина: одинокий на бескрайнем косогоре, раздавленный гусеницами танков, но уже оживающий розовым цветом куст иван — чая. Очень впечатляющая кар

тина! Весь косогор «изжеван» гусеничными траками, точно сатанинскими зубами. А куст иван — чая просвечивает на нем как солнце среди черных отвалов.

Этот, как бы оживающий, куст заставляет смотреть и смотреть на ту картину! А перед глазами писателя, на свободной на ширину стола стене, между окном слева и книжным шкафом справа, другая, еще более впечатляющая картина в такой же рамке: оглянувшийся в кровавом страхе за сраженного хозяина, вставший в горячем разгоне на дыбки белоснежный боевой конь. Среди свежевывороченных комьев земли и дымящихся воронок не тотчас отыщешь