таились для него еще более внятные откровения об ее авторе. Ничто не могло укрыться в этой области от его изощренного уха, от его ясно видящей наблюдательности. И в то же время он совсем не умел видеть людей и никогда не понял ни одного автора как человека. В каждом произведении, в каждом созвучии он понимал только самого себя. Поэтому он был идеальным читателем.

Перелистывая немногие и случайные письма, полученные мною за эти несколько месяцев знакомства от Иннокентия Федоровича, я нахожу такие фразы, глубоко характерные для его отношения к слову:

"Да, Вы будете один... Вам суждена, быть может, по крайней мере на ближайшие годы, роль, мало благодарная". Пишет он мне после первого нашего свидания: "Ведь у вас - школа. . . у Вас не только светила, но всякое бурое пятно не проснувшихся, еще сумеречных трав, ночью скосмаченных... знает, что они СЛОВО и что ничем, КРОМЕ СЛОВА, ИМ - светилам - не быть, что отсюда и их красота, и алмазность, и тревога, и уныние.

... Мысль ...Мысль? ...Вздор все это. Мысль не есть плохо понятое слово; в поэзии у мысли страшная ответственность ...И согбенные, часто недоумевающие, очарованные, а иногда - и нередко - одураченные словом, мы-то понимаем, какая это святыня, сила и красота. . .

... А разве многие понимают, что такое СЛОВО у нас? Но знаете, за последнее время и у нас, ух! как много этих, которые няньчатся со словом и, пожалуй, готовы говорить об его культе. Но они не понимают, что самое СТРАШНОЕ и ВЛАСТНОЕ слово, т. е. самое ЗАГАДОЧНОЕ, может быть, именно слово БУДНИЧНОЕ. {9}

Я не стесняюсь приводить эти слова только потому, что это "ВЫ" - здесь лишь форма выражения, а читать следует "я". Это самого себя Иннокентий Федорович под впечатлением нескольких моих стихотворений почувствовал одиноким, себя понял осужденным на роль мало благодарную в течение ближайших лет, себя знал носителем школы, сам сознавал, что для него внешний мир ничего, КРОМЕ СЛОВА, не представляет, сам трепетал красотой и алмазностью, тревогой и унынием страшных, властных, загадочных - БУДНИЧНЫХ слов.

Каким поэтом мог быть тот сложный и цельный человек, намеренная парадоксальность речей которого была лишь бледным отражением парадоксальных сочетаний, составлявших гармоническую сущность его природы? Это был нерадостный поэт. Поэт БУДНИЧНЫХ слов. В свою лирику он вкладывал не творчество, не волю, не синтез, а жесткий самоанализ...

Я завожусь на тридцать лет,

Чтоб жить мучительно дробя

Лучи от призрачных планет

На "да" и "нет", на "ах" и "бя".

... И был бы верно я поэт,

Когда бы выдумал себя. . . ...

И был бы мой свободный дух

Теперь не "я", он был бы "Бог". . . {10}

Он не хотел "выдумывать себя" и свое земное "я" противопоставлял сурово и свободно божественной своей сущности, становясь на диаметрально противоположную точку самоутверждения, чем требования: "Твори самого себя в возможном", "Верой уходи в несозданное". Для него слово оставалось сурово БУДНИЧНЫМ, потому что он не хотел сделать его именем, т. е. одухотворить его призывной, заклинающей силой. Его поэзия оставалась бескрылой, как Акропольская Победа, а любовь - "безлюбой". Он сам захотел и этой "бескрылости" и этой "безлюбости", и они дались ему большим трудом, потому что он был рожден и крылатым и любящим.

Когда перелистываешь страницы "Кипарисового ларца", {11} то убеждаешься, что все это написано не в моменты бодрого и творческого подъема воли, которая ушла целиком в другие работы и труды И. Ф. Анненского, а в минуты горестного замедления жизни, в минуты бессонниц, невралгических болей, сердечных припадков, хандры, усталости и упадка сил. Лирика отразила только одну - эту сторону его души.

Разве, охватив взглядом всю разнообразную и богатую деятельность Иннокентия Федоровича, можно назвать его человеком бездейственным? Между тем в стихах - это человек, который только смотрит и мучительно-пассивно переживает.

Лишь шарманку старую знобит,

И она в закатном мленье мая

Все никак не смелет злых обид,

Цепкий вал кружа и нажимая.

И никак, цепляясь, не поймет

Этот вал, к чему его работа,

Что обида к старости растет

На шипах от муки поворота.

Но когда бы понял старый вал,

Что такая им с шарманкой участь,

Разве петь кружась он перестал?

Оттого что петь нельзя не мучась... {12}

То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но разве напряженной прямизне его стана, за которой чувствовалась и скрываемая боль, и дряхлость, и его негибкой голове, не поворачивавшейся в высоких воротничках, подпиравших щеки, не соответствуют эти мучительные слова о том, что "обида к старости растет на шипах от муки поворота"?

Там все, что прожито - желанье и тоска,

Там все, что близится - унылость и забвенье. {13}

Для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков. Он всячески изназвал изгибы своей неврастении. "Только не желать бы, да еще не помнить, да еще не думать". Сердце-это "счетчик муки, машинка для чудес". "В сердце, как после пожара, ходит удушливый дым".

"О, как я чувствую накопленное бремя

Отравленных ночей и грязно-белых дней"....

... "И было мукою для них (для струн),

Что людям музыкой казалось"...

Воспоминанья "надо выстрадать и дать им отойти".

Ничто не удавалось в стихах Иннокентия Федоровича так ярко, так полно, так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц.

Вот он не спит в вагоне железной дороги

... Пока с разбитым фонарем,

Наполовину притушенным,

Среди кошмарных дум и дрем

Проходит полночь по вагонам.

... И чем ее дозоры глуше,

Тем больше чада в черных снах

И задыханий и удуший,

Тем больше слов, как бы не слов,

Тем отвратительней дыханье

И запрокинутых голов

В подушках красных колыханье. . . {14}

Вот он лежит больной с ледяным мешком на голове. Опять бессонница:

Ночь не тает.

Ночь как камень,

Плача тает только лед,

И струит по телу пламень

Свой причудливый полет.

Но лопочут, даром тая,

Ледышки на голове!

Не запомнить им, считая,

Что подушек только две,

И что надо лечь в угарный

В голубой туман костра,

Если тошен луч фонарный

На скользоте топора... {15}

Вот кошмар дневной. Тоже железнодорожный кошмар импрессиониста:

... В темном зное полудней

Гул и краски вокзала...

Полумертвые мухи

На разбитом киоске,

На пролитой известке

Слепы, жадны и глухи...

Уничтожиться, канув

В этот омут безликий,

Прямо в одурь диванов

В полосатые тики. {16}

Вот еще бессонница, комната, дождь...

Мне тоскливо, мне не вмочь,

Я шаги слепого слышу:

Надо мною он всю ночь

Оступается о крышу. {17}

Вот стук часов не дает ему спать:

Разве тем и