хотелось плакать. Я очень жалел сестру, что она такой родилась и в свои семнадцать имела ум трехлетки. Порой Дженнифер доводила меня до истерики, когда хотелось ее убить, пристукнуть, придушить, никогда больше не видеть… Гнева моего хватало обычно на минуту-другую, а потом захлестывали такая нежность и жалость к этому невинному созданию, что я готов был возиться с ней всю жизнь, потому что не было у меня друга более верного и, я знал, готового ради меня на все, даже на смерть — ведь страха, как я уже отметил, Дженни не знала.

* * *

Сквозь огромные окна солнце освещало даже самые дальние углы. Я помнил, какие комнаты проходил ночью, но днем все выглядело иначе, и мне казалось, что я непременно сверну не туда. Дженни шла за мной, как приклеенная, время от времени хватала меня за руку и называла какое-то число. Что она тут считала, я не мог взять в толк, но когда мы дошли до комнаты, выходившей окнами в сторону леса, Дженни досчитала до шестисот тридцати восьми и сообщила мне об этом с таким удовольствием, будто это было самое счастливое число на свете.

— Шестьсот тридцать восемь чего? — спросил я, но на такие вопросы Дженнифер не отвечала никогда. О том, что именно она считала в каждый момент времени, приходилось догадываться по ее взгляду, а сейчас она уставилась в угол комнаты, где ровно ничего не было, даже паутины. Зрачки ее были расширены, как у человека, попавшего в темную комнату, но здесь-то был яркий свет, и потому от вида Дженнифер меня пробрал страх, да такой, какого я не испытывал и вчерашней ночью.

— Дженни, — позвал я почему-то шепотом. Мне показалось, что, если я стану говорить громко, то что-то в воздухе комнаты изменится, что-то с сестрой произойдет. Я не знал, почему мне это показалось, но был уверен, что так оно и случится.

Дженни провела рукой по воздуху, будто коснулась невидимого предмета, и раздался звук, похожий на скрежет водяного колеса на мельнице Матесона, только потише и не такой противный.

Стало холодно. Может, холодно стало только мне? Возникло ощущение, что все вокруг изменилось, хотя и осталось прежним. Так иногда кажется, когда проснешься утром, не узнавая собственную комнату.

И опять я услышал скрежет, но теперь понял, что это звук человеческого голоса. Не то чтобы я распознал слова или хотя бы звуки, но понимание того, что говорит человек, возникло само, как иногда бывало в присутствии сестры: посмотрит она на что-то, на стул, например, и вдруг начинает казаться, что это не просто стул, а живое страдающее создание Божье, и хочется не сесть на него, а погладить по спинке и смахнуть пыль с сиденья.

Призрак был здесь. Я не мог его видеть — днем, при ярком свете, он был невидим, как воздух. А Дженни своим чутьем его распознала, потому ее зрачки и расширились, как у кошки. Она его видела?

Я понимал, что спрашивать Дженни бесполезно — она все слышала, конечно, она многое слышала лучше любого из нас, но отвечала только тогда, когда сама того хотела. Спросить-то можно…

— Дженни, — сказал я, — ты слышишь? Кто-то разговаривает?

Она не обратила на меня никакого внимания. Стояла, наклонившись вперед, и что-то внимательно рассматривала — невидимое и, возможно, не существовавшее. Я встал рядом и опять услышал скрежещущий звук, будто проводишь тупым лезвием по вращающемуся точильному камню. Подумал, что, будь здесь темнее, я увидел бы искры.

— Нет, сэр, — произнесла вдруг Дженнифер, — это не Флорида, сэр. Это Глен Ридж, штат Нью-Джерси, десять миль от Нью-Йорка.

Ого! Кажется, я непроизвольно присвистнул. Никогда не слышал, чтобы Дженни изъяснялась столь определенно! Я не подозревал даже, что она вообще знала, где находится наш городишко.

И тут до меня дошло. Она отвечала призраку?

Я вспомнил вчерашнее. Мне ведь показалось, что призрак спросил, какой нынче день. Сейчас, правда, я ровно ничего не мог разобрать в этом сверчении, но Дженни…

— Да, сэр, — произнесла она ясным, спокойным, вежливым голосом. — Сегодня тринадцатое сентября тысяча восемьсот семьдесят шестого года.

Вот те на! Я никогда не думал, что Дженни знала календарь и даты! Она этим не интересовалась, разве что, когда взгляд ее падал на страницу отрывного календаря Штрауса, но тогда она всего лишь продолжала счет, бормоча числа себе под нос. Могла дойти и до миллиона, но обычно ее что-нибудь отвлекало — комары, например, вившиеся вокруг лампы, и она начинала считать их, тыкая пальцем. Проверить счет было невозможно, никто и не пытался, как, впрочем, остановить Дженни — это можно было сделать, только заткнув ей рот.

Что-то булькнуло, Дженни наклонила голову, закрыла глаза и произнесла речь, повергшую меня в изумление.

— Сэр, — сказала она, — я вполне понимаю ваше затруднение, но, боюсь, мои скромные познания в науках не помогут. Я не ходила в школу, как мой брат Джон, присутствующий здесь, но не способный вас услышать, так что если вы хотите что-то спросить или поведать, то говорите мне, я повторю для брата, а потом передам вам его ответы, если, конечно, пойму их.

— Дженни! С кем ты разговариваешь?

Я попробовал нащупать то, что, видимо, было доступно ее осязанию, но в воздухе ничего не было, решительно ничего, пальцы Дженни трогали пустоту, я коснулся их своими пальцами, и она отдернула руку, будто дотронулась до слизняка, а на лице ее мелькнула гримаса, которую я принял за выражение отвращения.

— Сэр, — проговорила она, — не сердитесь на брата, он добрый и помог бы вам гораздо больше, чем смогу я, но, как он для вас выглядит бестелесным призраком, так и вы для него всего лишь ночная тень, а днем так и вовсе ничто.

— Дженни!

Иногда она реагировала на свое имя — если повторять его десятки раз, да еще внушительным тоном. Отцу это время от времени удавалось, мне — почти никогда.

Показалось мне, или в воздухе действительно пронесся ржавый вздох, сдобренный тихим то ли всхлипыванием, то ли смехом? Описать эти звуки я не мог, понять — тем более.

Сестра опустилась на колени и принялась водить пальцами по прогнившим доскам пола — кое-где доски отошли друг от друга, между ними начала пробиваться растительность, и я понял, что привлекло внимание Дженни: она пересчитывала травинки, и от этого занятия ее уже ничто не могло отвлечь. Не я, во всяком случае. Звуки стихли, воздух был прозрачен и чист, призрака я не видел, да и откуда ему было взяться в это время суток? Призрак — существо ночное, а если является днем (слышал я и о таких случаях), то с единственной целью: забрать в мир иной умирающего, как это случилось со старым Орвином, лежавшим на смертном одре, неожиданно воскликнувшим: «Ах, ты пришел за мной, так подойди