предметы.
Быть может, откладывать этот допрос до последнего заставляло меня предчувствие того, с чем мне придётся столкнуться. Когда уличённые и сознавшиеся ученики торреро уже искупали свою вину, отбывая тридцатилетний срок на островах Лас-Трес-Мариас, и все (за исключением родителей) признали останки, найденные в Канале, за останки мальчика Рафаэля Андраде Мартинеса, я приехал в дом 106, по улице Табаско, чтобы снова допросить сеньору.
Она очень подурнела, постарела, словно прошло не три недели, а двадцать лет. Она не теряла надежды на то, что ей вернут сына. Ради этого она и нашла в себе силы ответить на мои вопросы. Если память мне не изменяет (она у меня всегда была хорошей), то диалог был приблизительно такой.
— Сеньора Андраде, когда мы беседовали с вами в прошлый раз, в санатории в Михкоаке, я не счёл уместным спросить вас о некоторых подробностях, которые сегодня представляются мне весьма существенными. Прежде всего, как был одет человек, который вышел из земли, чтобы увести с собой Рафаэля?
— Он был в мундире.
— В мундире военном, полицейском или лесничего?
— Вы знаете, без очков я плохо вижу, но я их не ношу. Из-за этого всё и случилось, из-за этого, — и Ольга зарыдала.
— Успокойся, — вмешался муж.
— Простите, вы мне не ответили: какой на нём был мундир?
— Синий, с золотом, он казался выцветшим.
— Тёмно-синий?
— Скорее светло-синий, голубой.
— Хорошо, продолжим. В моём блокноте записаны слова, которые сказал вам этот человек: "Возьмите и себя развлеките. Возьмите и к себе приколите". Не кажутся ли они вам странными?
— Да, сеньор, очень необычные слова. Но в тот момент я об этом не подумала. Какая глупость! Никогда себе не прощу.
— Было ли в нём ещё что-нибудь необычное?
— Теперь, когда я припоминаю, я отчётливо его вижу и даже, мне кажется, слышу: он очень медленно говорил и с акцентом.
— Так, будто он из деревни приехал или будто испанский ему не родной язык?
— Именно так, будто испанский ему не родной язык.
— Тогда с каким же акцентом?
— Не знаю… возможно… да, пожалуй, вроде бы с немецким.
Мы переглянулись с инженером Андраде: в Мексике тогда жило совсем немного немцев. Не забудьте, шла война, и все немцы были на подозрении. Ни один из них не решился бы пойти на такое дело.
— А он сам? Как он выглядел?
— Высокий… без волос… от него чем-то сильно пахло, вроде бы сыростью.
— Сеньора, простите мою дерзость, но если человек этот был такой странный, так почему вы отпустили с ним Рафаэлито?
— Не знаю, не знаю. По глупости. Потому что я всегда ему многое разрешала. Я никогда не думала, что с ним может случиться что-то плохое… Подождите, вот ещё что: когда этот человек подошёл близко, я увидела, что он очень бледный… Как вам это объяснить?.. Такой беловатый, такой вот, как улитка… как улитка, когда она вылезает из раковины.
— Господи помилуй, что ты говоришь! — воскликнул инженер.
Я вздрогнул. Притворяясь спокойным, стал перечислять:
— Итак, стало быть, изъяснялся он необычно, говорил с немецким акцентом, на нём был голубой мундир, от него плохо пахло и он был рыхлый и липкий. Коренастый, очень толстый?
— Нет, нет, очень, очень высокий, худой… ах, да, у него была борода.
— Борода! Но теперь никто не носит бороду.
— А он был с бородой… Нет, скорее это были такие усы или бакенбарды… вроде бы русые или седые, не знаю.
Лицо инженера выражало ужас, овладевший и мной. Я снова попытался скрыть страх. Небрежно спросил:
— Вы позволите посмотреть журнал, который вам дал этот человек?
— Это была газета, мне кажется. Я и цветок сохранила в сумке. Ты не помнишь, с какой я была сумкой?
Инженер поднялся.
— Я захватил её из санатория, она в твоём шкафу. Из-за всех этих волнений мне даже в голову не пришло её открыть.
Сеньор, на своей работе я видывал вещи, которые хоть кого испугают. И всё же никогда не приходилось мне испытывать и никогда не придётся испытать такой чудовищный страх, как тот, что охватил меня, едва инженер Андраде открыл сумку. Он вынул увядшую чёрную розу (на этом свете чёрных роз не бывает), золотую бутоньерку, очень истёртую, и совсем пожелтелую газету, которая чуть не распалась на куски, когда мы её развернули, дабы увидеть, что это была "Ла гасета дель империо"[4] от 2 октября 1866 года, ещё один-единственный экземпляр которой — как мы потом узнали — хранится в Хемеротеке[5].
Инженер взял с меня слово, что всё останется в тайне. Сегодня, спустя столько лет, полагаясь на его здравый смысл, я осмеливаюсь эту тайну раскрыть. Господь свидетель, что ни моя жена, ни дети никогда ни слова не слыхали обо всём этом.
С этого времени и по сю пору, не пропуская ни одного дня, сеньора Ольга гуляет в Чапультепеке и разговаривает сама с собой. В два часа пополудни она садится на согнутый ствол того же самого дерева, уверенная, что однажды в этот час земля разверзнется и ей либо возвратят сына, либо она сама попадёт, как улитка, в царство мёртвых. Придите в парк в любой день, и вы встретите её: она всё в том же платье, что было на ней 9 августа 1943 года, она сидит неподвижно и ждёт, ждёт…
Сеньор, на своей работе я видывал вещи, которые хоть кого испугают. И всё же никогда не приходилось мне испытывать и никогда не придётся испытать такой чудовищный страх, как тот, что охватил меня, едва инженер Андраде открыл сумку. Он вынул увядшую чёрную розу (на этом свете чёрных роз не бывает), золотую бутоньерку, очень истёртую, и совсем пожелтелую газету, которая чуть не распалась на куски, когда мы её развернули, дабы увидеть, что это была "Ла гасета дель империо"[4] от 2 октября 1866 года, ещё один-единственный экземпляр которой — как мы потом узнали — хранится в Хемеротеке[5].
Инженер взял с меня слово, что всё останется в тайне. Сегодня, спустя столько лет, полагаясь на его здравый смысл, я осмеливаюсь эту тайну раскрыть. Господь свидетель, что ни моя жена, ни дети никогда ни слова не слыхали обо всём этом.
С этого времени и по сю пору, не пропуская ни одного дня, сеньора Ольга гуляет в Чапультепеке и разговаривает сама с собой. В два часа пополудни она садится на согнутый ствол того же самого дерева, уверенная, что однажды в этот час земля разверзнется и ей либо возвратят сына, либо она сама попадёт, как улитка, в царство мёртвых. Придите в парк в любой день, и вы встретите её: она всё в том же платье, что было на ней 9 августа 1943 года, она сидит неподвижно и ждёт, ждёт…
