накинутом на исподний мешок-рубище с дыркой для головы и прорехами для свободы рук. Дойдя до крайности, как потом выяснилось, Данила вымолил в сельсовете справку-пропуск, потом по хлябям перекладными дополз до чугунки, дождался беспризорного поезда с пьяной в дым бригадой проводников и схоронился на третьей полке. Затем он ехал боязливо и долго, а в Первопрестольной так же долго, по стеночкам, чтобы милицию обойти, проходными дворами крался к Петровским линиям. Данила стыдился, что приехал в Москву безбилетно, обманул государство, и попутно страшился, что справку ему написали не так, с подвохом, и это станет препоной, не даст разжиться солью и отрубями, которых в столице, по слухам, вдоволь — по паспортам сколько хочешь дают.

Чёрный ход «Авроры» оглушил его чистотою убранства и позабытыми за давностью лет запахами баранины и подгоравшего лука.

«Боже мой, да не сон ли это?» — подумал он, дрюпнувшись на осклизлый кухонный табурет, Тимофеем подставленный, и вдыхая недоверчиво пары из котлов. Но очертания сна увеличивались. На плитах, гудевших, как паровозная топка, шкворчала, постреливала свежатина. Хищные мясорубки с чвоком втягивали в себя потрошёных кур. В обливных горшочках стонала и пузырилась, желудок томя, пахучая и загадочная вкуснятина. В малюсеньких, совсем уже непонятных кастрюльках прели грибы — это точно — и шустрые, как бесы в новолунье, мальцы-поварята крошили туда безжалостно сыр, индюшатину, сухие коренья и заливали адскую смесь сметаной напополам с неснятым молоком.

А посреди этого невыносимого великолепия генералом высился Тимофей в незастиранном, в каком аппендицит режут, а в натурально белом, незахватанном колпаке и в накрахмаленном — что уже полный разврат — фартуке.

Этот сдобренный пищевым продуктом фартук Данилу просто ушиб. Но ещё больше из всего прочего, непостижимого, его поразили картофельные очистки, толстой стружкой летевшие в дырчатое ведро — то есть не в прозапас, а в отход!.. И лишним тому доказательством служил Тимофей. Отставив по-городскому мизинец, он пил отдувчиво пенное пиво, покрикивал «Кочегары, шуруй!» — и вынос питательной кожуры на задний двор его ничуть не гневил, не заботил.

«Чудно, — подумал Данила. — Неужто в Москву пришло, состоялось?».

— Ну что, очумел маленько, свояк? — напенил ему стакан Тимофей и кратко распорядился: — Селёдку под шубой! Солянку!

Данила медленными глотками опорожнил стакан, и в животе образовалось тепло, тут же побежавшее в голову. Данила сладко вспотел, обмяк. Где-то за стенкой слышался свадебный гул, изнеженно, будто сбросившая икру лягуха, квакала с потягом труба, и чей-то ласковый с хрипотцой голос приятно публику уговаривал:

Без сомнений, ноты певцу подложили «карлики», подкупившие втихаря оркестр. И, конечно же, зря Буре и Клеинский оказали протекцию триумфаторам, протащили гопников в рококо-зал. Ведь обычно под вечерним с прелестными купидонами небом «Авроры» собиралась и в итальянских зеркалах отражалась штучная, непростая публика. «Карлики» здесь, мягко говоря, смотрелись как собака на заборе. Да и сами они туда на рожон не лезли особенно, потому как на парапете амфитеатра там завсегда помещался за одиночным столиком индифферентный, но вспышками остроглазый, спортивного склада человек-нарзанщик. Человек хохлился над холодной яичницей, налегал исключительно на минералку и с Шуриком-Семиглазкой, когда тот появлялся, никогда не здоровался.

Шурик в «Аврору» был вхож, допускаем. А прочим случайным залётчикам в свитерах и затрапезным командировочным в бурках — здесь был решительный отказ, даже если столы пустовали. Что же касательно милых дам, рвущихся в расхожих туфлях потанцевать дружка с дружкой после работы, попрыгать в очаровательных видах, то их вообще ближе дверной ручки не допускали, вежливо отсылали на «плешку»^[5]:

— Ватен отсель, гражданочки! Здесь ваша не пляшет!

Да-с, только в «лодочках» на каблучке, в нежёванном платье и под руку с кавалером, которому надлежало быть непременно при галстуке, собственном куреве и носовом платке. Нет-нет, насчёт курева вы угадали — чтоб по столам не шастал, а платок вовсе не для наведения блеска на башмаках в туалете. Отнюдь! Блеск наводили унтер-швейцары, перед которыми не умели ещё тогда ужом извиваться и по-собачьи в глаза заглядывать. Такого в заводе не было. И демаршировать, с трезва, спьяна ли, обнимушечки с официантами, гнуть, перед ними спину — жаме! кель орор! тьфу… Да и какие на то резоны?! Только изысканные манеры рождают в прислуге подобное же. И строгий, бонтонного кроя клиент, пусть даже спрямлённый радикулитом, был всегда в гарантии, что ему споро, бесшумно подадут фирменный де-воляй «Аврора» на подогретой тарелке, яблочный пай («Националь»), соломушку фрит в мельхиоровой каске («Гранд-отель»), а в укромный притенённый кабинет «Центрального» принесут оживляющий поутру квас на льду с тёртым хреном. Официантов чрезвычайно струнят шарм, элегантность. И когда, скажем, вечерняя дама не скидывает под столом жмучие туфли, а на оголённых плечах её мушка — нет, не муха с кухни, а мушка, господа современники! — пикантная му… Впрочем, пардон, тысячу извинений за ностальгию, госпо… виноват, товарищи! Не пришивайте мне наскоро суровьём статью. Я за демос, братки, за достояние миллионов, кореши, за поступательное движение… но почему обязательно в квашенных уличной солью сапогах и непременно по паркету «Авроры»? Возможно, это и есть кратчайший путь в лучезарное Будущее. Но зачем же с налёту макать лежалую корку в горчицу и требовать:

— Фёдор, водяры!.. Потом, потом дашь зажрать что-нибудь…

«Что-нибудь», «как-нибудь» — совершенно для поступи не годятся, братки! Умоляю и заверяю: квас со льда не может охладить интерес к коммунизму. Это распространимо и на галстук, и на умение распорядиться горчицей, и на всё, что урчит, шкворчит, пенится на кухне у Тимофея и на виду у Данилы.

«Ай, славно, до чего славно! — разнежился Данила, измученный песней «и как один умрём» с попутным призывом чего-то сдать, отдать, подписаться. — Это не передых, не леформа, а подымай выше, если, конешно, не сплю». Пиво несколько подразмыло его робость, и ему страсть как захотелось глазком глянуть на богатых, роскошных людей, заступивших за межу, за грань тутошнего и тамошнего.

Ближе всего к кухне располагался сдвоенный столик «карликов». Им нарочно тёмный