идущие к берегу, отражались в глубине озера светлыми параллельными отблесками, которые гасли и мгновенно вспыхивали вновь.

Я улегся в ложбинке на жесткой траве, усеянной солнцецветом и розовым клевером, любимым лакомством серн. Одиночество приводило меня в экстаз, вселяло необыкновенно острое ощущение собственной значимости, воодушевляло и звало к действию, а не к самоуничижению. Тем не менее я заснул.

Разбудил меня какой-то странный гул. Я лежал, еще не стряхнув с себя сонную одурь, как вдруг поднял глаза и увидел в небе три полотнища, которые принял сперва за шатры древних варваров-воителей, — желтый, пунцовый и белый. Но это были просто огромные хоругви, висевшие обычно в деревенской церкви; за ними шествовали, размахивая кадилами, кюре и мальчики-служки, а замыкали процессию громко молившиеся местные жители, мужчины и женщины. Среди них я заметил и Жанну.

Взволнованный тем, что вижу ее так близко, я все же не встал, боясь быть обнаруженным, а остался лежать в своем укрытии и лишь осторожно приподнял голову. Религиозные песнопения звучали жалобно, как стоны, усталость людей и их пронзительные голоса усиливали впечатление общего уныния. Я глядел на певших — они шагали, уткнувшись в свои молитвенники; их непокорные жесткие, как у всех горцев, волосы (такие же были и у мужа Жанны, Анатаза) словно готовились бесстрашно противостоять любому урагану, зато покорно согбенные спины, напротив, как бы заранее смирялись с ним. Мужские голоса заглушали бормотание женщин, и без того еле различимое из-за белых кисейных покрывал, ниспадавших на лица. «Ах, это молебен о дожде», — подумал я, не очень-то удивившись.

Процессия остановилась на берегу озера. Все три хоругви склонились к воде и омочили в ней свою священную ткань, украсив черную поверхность озера радужными разводами. Затем они снова выпрямились, и капли влаги, соскользнувшие по золотой бахроме на землю, оросили ее таким образом вместо дождя.

Я долго еще лежал, смежив веки, чтобы запечатлеть в памяти эту сцену, которую мне, без сомнения, никогда больше не придется увидеть. Когда же я наконец открыл глаза, передо мной стояла Жанна — стояла и молча глядела на меня.

— О, Господи! — воскликнул я, вздрогнув и залившись краской.

Она не дала мне встать, а сама опустилась на колени рядом со мной. Наши лица почти соприкасались. Лицо Жанны, поначалу смеющееся, вдруг застыло, приняв сумрачное выражение.

— Они разошлись по домам, — сказала она.

— А вы от них сбежали? — спросил я. Меня пугала ее дерзость.

— Да, я скучала… без вас, Пьер.

— Значит, вы меня заметили?

Она промолчала. В этот миг раздался странный шорох. Она подняла палец, вслушалась, приоткрыв рот:

— Это антилопа.

Я удивленно взглянул на нее. Это экзотическое слово, вполне в духе Жанны, которая не умела словечка в простоте сказать, в данный момент понравилось мне, однако я притворился раздраженным и сухо возразил:

— Мы, охотники, называем это серной.

Она и глазом не моргнула и с улыбкой разлеглась в траве. Я последовал ее примеру. Мы лежали бок о бок, и ее долетавшее до меня дыхание пахло яблоками, как у маленьких детей. Я протянул руку к телу Жанны и, коснувшись ее тонкого платья, неловко попытался стянуть его. Цветастый искусственный шелк так тесно облегал фигуру Жанны, что казался ее второй кожей, и видеть, как он сползает, было и волнующе и мучительно, словно я наносил ей смертельную рану. И если раньше я испытывал жгучее желание овладеть телом Жанны, то теперь оно сменилось жгучим сожалением об этих ярких цветах, которые еще миг назад прикрывали ее и которые, чудилось мне, выросли из ее плоти. Эта плоть, ничем уже не защищенная, с лиловатой кожей, мелко вздрагивающей под прохладным альпийским ветром, как вздрагивала от него поверхность озера, внушала мне вместо любви недоумение и растерянность.

Неверно истолковав мое молчание и внезапный столбняк, она машинально продолжила начатое мною. Теперь мы оба лежали ничем не прикрытые. В воздухе еще витал слабый запах ладана, принесенный молящимися, но вода в озере снова стала черной и недвижной. Я задумчиво коснулся этой прохладной кожи, и она обожгла мои пальцы, как иней. Жанна лежала с закрытыми глазами и выглядела спящей, отстраненной, отсутствующей. Потом разомкнула мои руки и приподнялась, словно решила встать.

— Пора идти вниз; Анатаз, верно, уже обыскался меня.

Тем не менее она не двигалась.

— Устала… И пить хочется.

Я подошел к озеру, набрал воды в сложенные ладони и принес ей. Но Жанна капризно отвернулась:

— Фу, какая теплая… будто из церковной кропильницы.

Она встала, старательно одернула на себе платье, и мы прошли вместе несколько шагов. Она наступала на мелкие умирающие растения, на бледно-голубые, сморщенные от засухи незабудки.

Мы и не заметили, как небо заволокли грузные облака, из которых начали падать первые капли дождя. Все еще слегка одурманенные, мы спустились с горы на пастбище. Теперь Жанна прямо-таки лучилась веселостью — такой я ее никогда не видел. На ходу она собирала слюдяную пыль со скал и со смехом натирала ею руки. Потом распахнула ворот платья, нагнулась над блестящей пылью, и кончики ее грудей тоже засверкали серебром.

Дождь усилился. Мы увидели пастушью хижину и, распахнув дверь, присели на порог, вернее, на простую доску, лежавшую на утоптанной земле; она заменила нам скамью. Косые дождевые струи временами брызгали на Жанну, и она подставляла им лицо с какой-то животной радостью. Я приник к ее губам, крепко обнял. Теперь мои движения уже не были судорожными и боязливыми, как вначале; я чувствовал себя уверенным и сильным. Я смотрел на рот Жанны: она призналась мне, что любит впиваться зубами в мягкие стволики молодых деревец после того, как сдерет с них кору перочинным ножом. Атаназ бранил ее за это, говоря, что она ранит деревья.

— Скажи, ты его любишь, своего мужа? — неожиданно спросил я.

— О, до того, как мы с ним познакомились, я не находила себе места в жизни, она пугала меня. И вот когда я его увидела, то подумала: да это же бог Пан! И всякий раз при встрече меня поражало в нем это сходство с лесным фавном; чудилось, будто в нем горит какой-то скрытый огонь, и от этого весь он багряный. Но теперь я присмотрелась к Анатазу и знаю, что он вовсе не рыжий, а обыкновенный шатен, и только его узенькая бородка имеет красноватый оттенок. А ведь прежде, глядя на эту тонкую бахрому, я была уверена, что он весь такой… пламенный. Чудно, не правда ли?

— Да, — согласился я, — и это тем более странно, что вы тоже почему-то кажетесь мне рыжей, хотя ничего такого нет и в помине.

— Верно, верно, это