неподтвержденным данным, а точнее, по слухам, в Мшинских болотах завелись партизаны. Воздушное наблюдение, правда, не подтвердило этого, но немцы на всякий случай решили провести еще и наземное. И вот это самое наземное наблюдение поручалось старику Михеичу. Он под видом охотника на уток должен был поблуждать по болоту и, узрев партизан, немедленно доложить о них немецкому командованию. Михеича снабдили охотничьими принадлежностями и пожелали счастливого пути. Счастливого, потому что немцы нисколько не сомневались, что, даже встретившись с партизанами, Михеич счастливо отделается. А чего ему бояться? Свой, русский, в связях с фашистами, как русские называют их, немцев, не замечен. Проверят в крайнем случае, если сразу не поверят, и отпустят. А он — от них — к новым своим хозяевам.

Увы, то, что немцам казалось таким простым, самому Михеичу виделось не в радужном, а в мрачном свете. Он сам себя предал, польстившись на сребро и злато. Когда Гитлер, как Змей-Горыныч, стал хватать малолеток и уносить в свою берлогу — Германию, Михеич по соседству намекнул кое-кому о выкупе. Будет выкуп — останется сын или дочь при матери, не будет — поедет к Гитлеру в гости. Ехать на фашистскую каторгу никому не хотелось, и матери, выкупая детей, несли Михеичу все, чем были тайно богаты: нательный крестик, венчальное колечко, часики, ложечку… А дети тех, у кого благородного металла не было, доставались Гитлеру. Как же после всего этого не знать было землякам Михеича о его связях с гитлеровцами? А то, что знали земляки, могли знать и партизаны, если они водились на Мшинских болотах. Да сунься туда только Михеич, там ему и капут! Соврать, сказав, что был, мол, и никого не видел? А вдруг дойдет, что не был и потому не видел? А другие были и видели. Не там, так тут капут. Немцы обмана не простят. Что же делать? Все утро прособирался Михеич в дорогу, примеряя охотничье снаряжение и не ведая, выберется или не выберется живым из Мшинских болот, как вдруг, выглянув в оконце, узрел спасение: соседка Лиза, по колено в воде, выуживала из болотной жижи плачущую девчонку. Он сразу смекнул: через болото шла, и уже не спускал с нее глаз, то прячась за шторой, то выглядывая из-за нее. А ночью почти не спал, раздумывая, как, не вызывая подозрений, расспросить девчонку о том, что его интересует.

Утром ни свет ни заря он постучался к соседям. Хозяйка, открыв дверь, окаменела. За Зиной пришел. Когда Зины не было, не приходил. Схватит, как коршун, и потащит ласточку на станцию. Как других перетаскал. Тех, за кого не было выкупа. Только бы Зина не испугалась. Зина про него уже все знает. От нее же. Эх, проспала! Что бы пораньше выпроводить. Пусть бы тогда приходил. «Где гостья?» — «Улетела, ищи-свищи ветра в поле». Позлился бы да отстал. А теперь ни за что не отстанет. Не миновать ласточке фашистской неволи.

Покосилась на топор. Топором его, что ли, черта? И мысленно перекрестилась: разве она сможет с топором на живого? Петуха зарубить и то рука не поднимается. Его же, черта старого, зовет.

Впустив, не села — рухнула на табурет и, скрывая страх, пригласила:

— Садись Михеич, дело ко мне, ай так?

— По делу. До нее вот, — буркнул Михеич и скосил глаз на Юту.

Юта, еще лежавшая, подхватилась, как заводная, и уселась на сундуке.

— А я вас не знаю! — сказала нараспев, глядя весело и бесстрашно.

— Ловец здешний, — назвался Михеич, — рыбку по заводям промышляю. — И к хозяйке: — Ай, племянница?

Хозяйка обрадовалась подсказке. Михеич, новосел здешних мест, мог и не знать истины, мог и чужую — что ей на руку — принять за родную.

— Ро́дная, — закивала, — ро́дная. Сестры дочь. За Мшами живет. У, шустрая, — пугнула в сторону девочки. — Одна… через болото… А залилась бы, а?

— Там, на болоте, нынче людно, — встрял Михеич, пряча глаза.

— Людно? Ой!.. — Юта зашлась в смехе. — Камыш да жабы. А я все равно не боялась…

— Бог спас, — перекрестился Михеич и, зевнув, заторопился к выходу. Он вызнал, что хотел, и мог с чистой совестью поручиться перед начальством: партизан на болоте нет. Теперь бы только от девки избавиться. Как-никак свидетельница его греха. Открыл дверь в сенцы и позвал хозяйку. Наедине сказал:

— Девку спровадь… Как бы не угнали… — скинул щеколду и ушел, не закрыв дверь. Хозяйка поклонилась в спину и плюнула вслед. Вернулась и обреченно сказала:

— Уходить надо. Как бы не донес. В неметчине на таких, как ты, спрос.

Юта обрадовалась: сама гонит. Легче будет расставаться.

Станция Мшинская с двух точек зрения выглядела так: приземистый кирпично-красный каравай вокзала, узкий прямоугольник перрона, рельсы веером от входной до выходной стрелки, два семафора поодаль от них, как две виселицы, желтобрюхое стадо вагонов, забивших подъездные пути, серый блин площади за вокзалом и желтоокая серость домишек, сбившихся вокруг площади. А «точками зрения» были — дежурная вышка бензохранилища и помост с будкой на высокой насыпи у железнодорожного моста. Там и тут — на вышке и на помосте — топтались часовые, щурясь из-под касок на утреннее солнце и мозоля животы прикладами автоматов. С ленцой текла под мостом река, недовольно морщась, когда набегал ветер и лишал ее дремотного покоя.

Возле бензохранилища было шумней. Сердито, как львы, рвущиеся на водопой, рычали бензовозы. Им, как пьяницам, не терпелось насытиться горючим и разбежаться по воинским частям.

Но так было не всегда. Вдруг откуда-то с неба гремел сердитый рев, и львы-бензовозы замирали в тишине. Зато зенитки, как собаки, почуявшие чужого, поднимали оглушительный лай и брехали до тех пор, пока не исчезал в облаках советский бомбардировщик.

Часовой на вышке возле бензохранилища и часовой возле будки на железнодорожном мосту смотрели чаще на небо, чем на землю. С земли им нечего было бояться. С тыла и с фронта они были под надежной защитой своих частей. Но небо… Небо было самой худой, самой ненадежной крышей у них над головой. Что зенитки! Они порой били в белый свет, как в копеечку, а самолеты лупили по ним и по всему, что возле них прицельно. Черт с ней, с землей! Не проглядеть бы неба да унести вовремя ноги в норы-убежища, когда появятся охотники за немецкими душами.

Глядя в небо, немцы-часовые упускали многое из того, что могли видеть на земле. Так, например, часовой у моста не обратил внимания на странную девочку, которая забавлялась тем, что пускала по течению разные дощечки. А часовой у бензохранилища и не подумал взглянуть в сторону той же девочки, когда она пускала под гору голыши. И уж конечно, даже обнаружив ее в поле своего зрения, ни тот, ни другой ни за что бы не догадались, что девочка-шалунья не кто иная, как