нестреляный, боишься? — тяжелый взгляд устремлялся на мальчика. — На Лебедь-реку бы нам с тобой, Кирька, а? Золото там — хоть лопатой греби, леса нехоженые, птица, зверь непуганые. Или винокурню в тайге открыть? — Чугунный дышал водочным перегаром в лицо Кирика. — Эх, ножиком бы старателя с золотишком или купчишку обушком по голове, а? — Полубезумные глаза Чугунного сверкали, точно угли.
Сердце Кирика замирало от страха. В трубе выл ветер. Огромная тень шагавшего по избе Ивана ползла по стенам, и, когда Иван садился за стол, она напоминала медведя.
Утром хмурый работник говорил Кирику:
— Что я пьяный ночью болтал — никому ни слова! Понял?
Кирик торопливо кивал головой.
— Где ведро?
— Разбилось.
— Ах ты, мошенник, хозяйское добро портить!
Рассвирепевшая Варвара пнула Кирика в грудь. Падая, он ударился виском о перила крыльца и очнулся только в избе Чугунного.
Лишь на третий день мальчик слез с полатей и подошел к окну, на котором суровый мороз вывел причудливые узоры. Подышал на стекло и в сумерках наступающего вечера увидел на дворе несколько кошевок, лошадей с наброшенными попонами. Видимо, у хозяина были гости.
Скрипнула дверь, вошел Чугунный, по обыкновению, навеселе.
— Гуляем, Кирька! Рождество. У Евстигнея елка. Гостей съехалось — невидимо! — Иван закурил трубку. — Ты тут домовничай. Я до утра не приду. Да! Хозяйка наказывала, чтобы ты попозднее принес ей капусты из сенок. Смотри, не забудь, — Чугунный взялся за дверную скобу.
Сумерки сгущались. Мальчик по-прежнему сидел у окна в холодной избе, никому не нужный и чужой. Как только в доме Зотникова зажглись огни, он, захватив горшок с капустой, направился к богатому жилью хозяина.
На кухне от пряных запахов закружилась голова. Из комнаты доносились смех и веселые детские голоса.
Поставив капусту на подоконник, Кирик приоткрыл дверь и замер, очарованный.
Посередине большой комнаты увешанная разноцветными игрушками, вся в огнях, сверкала елка. Вокруг нее, взявшись за руки, кружились нарядно одетые дети.
Кирик невольно шагнул вперед и остановился на пороге, затаив дыхание, не отрывал глаз от невиданного зрелища. Около елки стоял, опираясь на палку, длиннобородый старик, в белом тулупе и такой же шапке.
В руке он держал корзинку, из которой выглядывала чудесная лошадка. С ее гордо изогнутой шеи спускалась черная грива, бисерные глаза горели при свете елочных свечей. На лошадке были узда и лакированное седло — настоящее седло с серебряными стременами.
Румяный елочный дед ласково смотрел на Кирика, как бы приглашая его покружиться вместе с ребятами.
— Алтаец пришел, — послышался голос Степки, и очарование исчезло.
— Алтайчонок, алтайчонок!
Шумная ватага ребят окружила мальчика. Один дернул его за рукав, другой сбил шапку, и с криком «Куча мала!» все друзья Степки навалились на пришельца.
Из соседней комнаты выплыла пышно разодетая женщина, за ней семенил на коротких ногах тюдралинский писарь.
— Дети, нельзя! — сказала она важно и уплыла. Ребята с шумом бросились к елке.
Пьяный писарь подошел к Кирику и подал ему яркую конфетную обертку.
— Кушайте, — сказал он ехидно.
Мальчик доверчиво развернул бумажку и, не найдя конфеты, в недоумении посмотрел на зотниковского гостя.
Писарь залился дробным смехом, хлопнул по плечу озадаченного мальчика и, сощурив глаза, спросил:
— Ну как, вкусная? Может, еще дать?
Кирик отвернулся. Вздохнув, вышел из дому, постоял в нерешительности на крыльце и, медленно спустившись со ступенек, направился к избе. Подходя к ней, заметил недалеко от порога темную невысокую фигуру и, приглядевшись, узнал Яньку. Возле него вертелся Делбек, весело помахивая хвостом.
Кирик бросился к другу.
Скрывая радостное волнение, Янька проговорил важно:
— Тебе мама гостинцев послала.
В избе он развязал узелок и стал выкладывать подарки Степаниды.
— Вот шаньги, ешь! Да постой! Я их разогрею в печке, мерзлые они…
— Мы не топили печку, холодная она… Я и так съем.
— Вот тебе леденцы. Это мама послала. Ты их пососи, шибко сладкие! А это я тебе дарю! — Развернув бережно бумагу, Янька достал картонную лошадку.
Лицо Кирика порозовело. Взяв осторожно игрушку, он поднес ее к лампе, стоявшей на высокой подставке недалеко от полатницы. Правда, конь был хуже, чем тот, которого видел Кирик на елке, — вместо черной волосяной гривы свисала мочалка и не было седла, — но зато он был на деревянных колесиках и хвост держал трубой.
Налюбовавшись лошадкой, Кирик пустил ее по наклонной полатнице в угол. Колесики заскрипели, и чем дальше катился конь, тем быстрее был его ход и сильнее развевалась мочальная грива. Наконец, конь уткнулся в угол, из которого шмыгнули по сторонам трусливые тараканы.
Когда мальчики вдоволь наигрались конем и стали укладываться спать, Янька сообщил:
— От тяти письмо пришло с фронта. Его немцы ранили в ногу, лежал в госпитале. Пишет, что нога зажила и опять отправляют на фронт. Еще пишет, что за храбрость «Георгия»[6] получил. Думает, что ты с нами живешь. Велел нам жить с тобой дружно.
Мигнув, погас в избе огонек, а ребята еще долго шептались о чем-то и уснули далеко за полночь.
Утром Кирик проводил своего друга за ограду и долго смотрел ему вслед. По его худым щекам одна за другой катились крупные слезы…
